Ключевский В. Боярская Дума Древней Руси. По издания 1902 г. // Allpravo.Ru - 2004.

Общий характер правительственной деятельности древнерусской боярской думы. Порядок возбуждения дел в думе. Государев указ. Приказный доклад. Частное челобитье. Порядок решения дел. Комиссии думы. Общее собрание думы и его отношение к государю. Случаи доклада боярских приговоров государю. Круг дел общего собрания думы. Частные дела. Значение приговоров думы по частным делам. Характер казуального законодательства думы. Изложение двух спорных дел, вершенных думой. Значение закона. Кодификация. Моменты законодательного процесса. Государственный порядок. Финансы. Устройство управления. Роспись высших чинов и должностей 1682 г. Боярский проект 1681 г. об учреждении несменяемых наместников. Личный состав управления. Надзор за управлением. Законодательное значение думы. Ее общественный авторитет.

История боярской думы при Петре любопытна потому, что в ней явственно обнаружился момент, которым завершилось существование этого учреждения. Оно перестало существовать, постепенно преобразилось в учреждение другого характера, когда обстоятельства заставили его действовать отдельно, вдали от государя. Это значит, что боярская дума древней Руси была учреждением, привыкшим действовать только при государе и с ним вместе. Действительно, давний обычай неразрывно связал обе эти политические силы, и они не умели действовать друг без друга, срослись одна с другой, как части одного органического целого. Эпохи, когда они разрывались, когда боярская дума оставалась одна без государя, как в Смутное время, или когда государь отделялся от думы, как во времена опричнины Грозного,— такие эпохи были ненормальными кризисами, болезненными состояниями государства. Точно так же и древнерусское общество не привыкло отделять эти силы одну от другой, видело в них нераздельные элементы единой верховной власти: закон являлся перед управляемыми в виде государева указа и боярского приговора, и как в боярском приговоре видели государев указ, так и за государевым указом предполагали боярский приговор. Вот почему собственно нельзя говорить о правительственном ведомстве боярской думы, как о чем-то точно определенном, о ее политическом авторитете, как о чем-то отличном от государевой власти. Пространство деятельности думы совпадало с пределами государевой верховной власти, потому что последняя действовала вместе с первой и чрез первую. Из этого общего основания развились все существенные свойства правительственной деятельности древнерусской боярской думы.

Непосредственная деятельность верховной власти в древней Руси определялась не суммой политических прерогатив этой власти, a количеством наличных правительственных потребностей. Носители верховной власти не любили спрашивать себя о том, на что они имеют право и на что не имеют его. Они считали себя призванными действовать там, где переставали действовать другие, делать то, чего не могли сделать подчиненные им орудия управления. Но эти орудия руководились в своей деятельности заведенным порядком, должны были делать только то, на что указывали им прямой закон или признанный обычай. Где кончались этот закон и этот обычай, там начиналась деятельность высшего правительства. Этим общим правилом древнерусского управления определялась и сфера деятельности боярской думы. Она указывала исполнительным органам управления, как надобно делать то, чего они не могли сделать без указаний сверху, т. е. на что не давали им указаний действующий закон и признанный обычай. Через думу проходило множество дел судебных и административных. Однако мы неточно определили бы ее характер, если бы предписали ей чисто судебные и административные функции. Из думы исходили судебные решения и административные распоряжения, каких не могли или не хотели дать подчиненные власти по недостатку полномочий, по отсутствию или несовершенству закона, по неуменью или нежеланью применять его. В таких случаях дума проверяла и исправляла действия подчиненных властей, пополняла или поясняла закон, заменяла или отменяла его и давала новый закон,— словом, указывала и приказывала, регулировала отношения, разрешала всякое новое дело, чтобы показать, как надобно впредь решать подобные дела: ее судебный или административный приговор становился прецедентом, получал силу закона. Значит, дума законодательствовала, a не судила и не вела дел текущей администрации; точнее говоря, она законодательствовала и тогда, когда судила и решала дела текущей администрации. Этим объясняются некоторые особенности в деятельности думы, которые с первого взгляда кажутся странными. Одним из важнейших предметов деятельности законодательных учреждений обыкновенно служат вопросы государственного хозяйства, дела финансовые. Но эти дела всегда составляли сравнительно мало заметный элемент в ведомстве московской боярской думы, сколько можно судить о том по сохранившимся памятникам ее законодательных трудов. Напротив, эти памятники переполнены делами по службе и служилому землевладению, иногда удивительно мелкими на наш взгляд. Это потому, что течение государственного хозяйства рано вошло в твердо установившееся русло и могло быть в большей степени отдано в руки исполнительных органов управления, чем дела служилые и поземельные, требовавшие постоянного надзора и заботливого руководства со стороны законодателя.

Итак боярская дума была собственно и даже исключительно законодательным учреждением. Вот почему при изучении ее правительственной деятельности не совсем удобно прилагать к ней обычное деление на функции законодательные, судебные и административные. Такое деление внесло бы в эту деятельность распорядок, какого не знала или не признавала сама дума. Это не значит, что думные люди тех веков не умели отличать дела законодательные от судебных или административных. Но правительственная практика думы основана была не на различии дел по существу, a на различии процессов, какими разрешались дела, восходившие в думу. Потому однородные дела разрешались иногда различными процессами, и наоборот различные по характеру дела шли одинаковым путем. В процессе думного делопроизводства надобно различать порядок возбуждения дела и порядок его «вершения». Дело возбуждалось в думе трояким путем: 1) государевым указом, 2) приказным докладом и 3) частным челобитьем. Дело вершилось 1) думской комиссией, 2) общим собранием думы без участия государя, 3) общим собранием под председательством государя и 4) собором, т. е. думой с высшим духовенством.

Думные люди, как государственные советники, a не как начальники приказов, сами очень редко возбуждали в думе вопросы, подлежавшие ее обсуждению. Это возбуждение обыкновенно шло сверху или снизу, a не из среды самого совета: что не могло быть доложено ни из какого приказа, что не входило в текущее приказное делопроизводство, то вносил в думу сам государь. Ему принадлежал почин в важнейших делах внешней политики и внутреннего государственного строения. Такие дела разумели московские бояре царя Василия Шуйского, когда в 1608 г. писали гетману второго Лжедимитрия Рожинскому, что в Московском государстве во всяких делах без царского «повеления и начинания ссылаться и делать не привыкли». Царь или сам лично предлагал вопрос на обсуждение боярам, или только указывал им «сидеть» об известном деле, ставил его на очередь, но сам не присутствовал при его обсуждении. Так в 1573 г., во время войны с Швецией, когда воеводы вернулись из неудачного похода в Новгород, где находился царь, последний велел боярам «о свейском деле поговорити, как с свейским королем вперед быти»; первосоветник кн. Воротынский с боярами приговорили вступить с шведским королем в переговоры, приостановив военные действия. Вскоре по завоевании Казани царь, уезжая к Троице, поставил думе на очередь два вопроса, велел «без себя» сидеть об устройстве ново-завоеванного царства и о кормлениях, т. е. о преобразовании областного управления. Возбуждая дело в думе лично, царь предлагал советникам, чтобы они, «помысля о том крепко и единодушно согласясь, государю объявили, на каких мерах тому делу быть». В особо важных случаях царь вносил в думу заранее заготовленные письменные предложения. На Стоглавый собор 1551 г. царь Иван смотрел, как на государственную боярскую думу с участием духовенства, a не как на сословное собрание представителей духовенства только по делам церкви, и в послании своем к этому собранию обращался не только к святителям, архимандритам и «всему священному собору», но и к «братии своей, любимым своим князьям, боярам и воинам». Потому кроме 37 вопросов, касавшихся собственно «церковного строения», он внес на собор еще более 10 предложений, которые касались государственного устройства, того, что царь от лица государственного правительства называл «нашими нуждами и земскими нестроениями». Здесь царь говорил о местничестве, о поместьях и вотчинах, о мытах и корчмах, об общей поземельной описи всего государства—все о предметах, возбуждавших самое заботливое внимание московской законодательной власти в XVI в. Предложения эти—или простые вопросы, обращенные к собору, или целые развитые законопроекты. Они, как видно по их изложению, были написаны или продиктованы самим 21-летним царем; их должен был прочитать дьяк в присутствии царя, святителей и бояр, которых царь приглашал вместе с ним о том «посоветовать вкупе, приговорить и уложить». Сохранилась единственная в своем роде записочка царя Алексея Михайловича, «о каких делех говорить бояром». По намекам царя видно, что она писана в 1657 году: упомянутый здесь кн. Василий—это астраханский воевода Ромодановский, устроивший тогда договор с Калмыками. От этого маленького документа веет тою свежестью и добротой, какой проникнуто все, написанное или продиктованное этим умным и добрейшим царем. Читая записку, живо чувствуешь, какие отношения существовали между этим царем и его советниками, какие вопросы обсуждались в думе и даже как обсуждались. Это краткий конспект, показывающий, как царь готовился к заседаниям думы. Он не только записал, какие вопросы предложит на обсуждение бояр, но и наметил, что самому говорить о том или другом из них, как решить его. Кой о чем он навел справки, записал цифры, сколько людей в том или другом полку. О другом надобно будет навести справки в подлежащем приказе: там это знают, выпишут в доклад, и по этому докладу, поговорив с боярами, можно будет решить дело. Об иных предметах царь не имеет никакого мнения и не знает, как решат бояре; о других он имеет нерешительное мнение, от которого откажется, если станут возражать. Он даже старается угадать эти возражения и приготовить ответ на них. Шведское посольство, задержанное в Москве, просило позволить ему послать в Швецию гонца за новыми инструкциями: «сидеть де надокучило». Царь думает, что и позволить «не будет худа». Но ведь гонец передаст дома московские вести?—Ну так что же? «они давно все ведают и кроме сего гонца». По другим вопросам царь составил твердое мнение, за которое он будет упорно бороться в совете, если встретит сопротивление: это вопросы не административной техники или дипломатической осторожности, a простой справедливости и служебной добросовестности. Астраханский воевода в чем-то провинился, по слухам даже уступил Калмыкам православных пленников, захваченных ими. Царь решил назначить следователя, «сыщика», и буде окажется, что воевода солгал, отнять у него честь (чин), a к нему послать наказ, как ему жить, да написать ему «с грозою и с милостью, чтобы он к нам, великому государю, вину свою покрыл службою», казне сделал бы прибыль свыше прежнего и тем возвратил бы себе отнятую честь, a сменять его не зачем, «убыточно и Астрахани к изводу (разорительно)». Если же правда, что слышно о пленниках, «за то довелася ему казнь смертная, a то самое легкое, что отсечь руку и сослать в Сибирь», конфисковав поместья и вотчины. Составляя свой конспект, царь уже воображал себя говорящим в палате: за пленников, пишет он далее, «учинить казнь, какую приговорите по сему наказу»[1].

Всего чаще дела возбуждались в думе так называвшимися судейскими докладами или докладными выписками, восходившими из приказов. Эти доклады были двух родов, казуальные и кодификационные. Приказ выписывал о каком-нибудь единичном деле либо по справке со стороны царя или думы, либо по собственному побуждению, когда не мог сам решить такого дела. Последнее бывало в случае неполноты, неясности или разногласия законов. В докладной выписке излагалась сущность дела, приводились относящиеся к нему статьи закона и ставился вопрос, выведенный приказом из применения этих статей к данному делу. Вопрос заключал в себе случай или отношение, которого не предусмотрел закон или к которому приказ не умел применить закона, и выражался в обычной формуле: «великий государь о том что уложит» или «что укажет?» К таким докладным выписям можно отнести и обязательные доклады о делах, решение которых по особому закону принадлежало исключительно государю с думой и требовало именного указа. Так по закону 1572 г. запрещено было Поместному приказу утверждать без доклада и без боярского приговора вклады вотчинами за малоземельными монастырями; иногда запрещалось раздавать без доклада свободные казенные земли в известных уездах служилым людям, просившим поместных дач. В докладных выписках кодификационного характера обобщались частные однородные случаи, накопившиеся в приказной практике или ею только предусматриваемые, которые возбуждали недоумение приказа или превышали его компетенцию. Это обобщение выражалось в форме законодательного вопроса, который ставился примерно так: прежние узаконения по данному предмету сопоставлялись с этими новыми случаями, например, с ожидаемыми или уж поданными челобитными людей разных чипов, вызывавшими пересмотр старых норм, и спрашивалось, как поступать впредь, т. е. требовалась новая норма. Судья приказа либо устно излагал в думе так поставленный вопрос, «говоря о том с бояры», либо вместе с своими дьяками вносил о том письменный доклад. Иногда приказ представлял думе целый ряд таких вопросов иди «статей» об известном предмете, так что из законодательных ответов на них составлялось, как бы сказать, частичное уложение. Часто, если не всегда, это делалось по особому поручению государя и думы. Такой до-клад носил специальное название статейного списка. Надобно различать два рода статейных списков, представлявшие два момента кодификационной выработки закона. Составив свои вопросы, приказ «докладывал по статейному списку». Приговоры по каждой статье помечал думный дьяк того приказа, откуда шел доклад, или какой-либо думный же дьяк, если в том приказе такого не было: так в 1628 г. по докладу Челобитного приказа о порядке производства исковых дел приговоры помечал думный дьяк Посольского приказа. Этим впрочем не кончалось дело. «В верху» вообще господствовал обычай двукратного слушания дел. Часто при первом чтении дела являлась надобность в дополнительных справках: дума приказывала навести эти справки и вторично доложить дело. Даже без этого вторичный доклад вызывался иногда необходимостью проверить помету приговора. Царь и бояре приказывали думным дьякам записать свои распоряжения и приговоры. Но запись могла быть неточна. Знаменитый московский дипломат XVI в. А. Щелкалов, думный дьяк Посольского приказа, в свое время был известен привычкой намеренно изменять смысл указов, излагая их в грамотах, за что не раз подвергался наказанию. В Указной книге Поместного приказа XVII в. было прямо засвидетельствовано, что дьяки иногда записывали приговоры не так, как приговаривала дума, и «многие статьи переправливали не делом». Потому только в исключительных обстоятельствах изустный приказ верховной власти сообщался к исполнению без нового доклада. В 1580 г., когда государь поехал к Троице, с Москвы от бояр, там оставленных для управления, пришли вести, по которым оказалось, что надобно отменить предположенный поход московских воевод в Литву из Ржевы. Вести, конечно, были тотчас доложены государю, и он велел заготовить дьяку надлежащий указ от государева имени. После оказалось, что дьяк заготовил грамоту по тем вестям, писал ее спешно, a «государя доложити не успел», послал ее без доклада «для промыслу», по собственной дьячьей сообразительности, чтоб ускорить дело. Сказав, что грамоты в окрестные государства, заготовленные посольским думным дьяком, слушаются в думе дважды, одними боярами и потом боярами вместе с государем, Котошихин прибавляет: «также и иные дела написав взнесут слушать всем же бояром, и слушав бояре учнут слушать вдругорядь с царем же». По известным нам статейным спискам нельзя решить, всегда ли подобные акты докладывались сперва одним боярам, a потом государю с боярами; но в некоторых описках можно заметить следы вторичного доклада. Кроме ответов под каждой вопросной статьей с обычной формулой «государь указал и бояре приговорили», на статейных списках о поместьях и вотчинах и других важных предметах встречаем во главе статей еще общую помету, которая гласит, что государь указал и бояре приговорили «сим статьям быть так, как в сей докладной выписке написано под статьями». В иных докладных списках ответы под статями представляют не краткие пометы, a развитые законоположения со следами тщательной редакционной обработки, какую они едва ли могли получить в ту минуту, когда думный дьяк помечал приговоры боярского совета. Притом здесь не повторяется пред каждой ответной статьей обычная законодательная формула, a только во главе списка отмечено просто: «бояре, слушав статей, приговорили быть так, как в сей докладной выписке написано». Можно думать, что вопросный список с помеченными на нем ответами думы переписывался в доложившем его приказе, причем пометы, положенные на нем при первом докладе, обрабатывались, получали надлежащее изложение и в таком отделанном виде вторично докладывались думе, которая давала им окончательное утверждение. Впрочем в актах есть и более прямые указания на то, что приговоры бояр обрабатывались в приказах. Эти приговоры по частным делам представляют обыкновенно развитые, мотивированные резолюции с изложением сущности дела и оснований его решения. Но встречаются и краткие необработанные приговоры, в которых основания едва намечены, но которые заканчиваются словами: «написать в боярский приговор из дела подлинно». Это значило, по нашему мнению, развить боярский приговор, указав главные обстоятельства дела и основания его решения. Законопроектов в собственном смысле, без предварительного доклада вопросных статей и без думных помет под ними, приказы по-видимому не составляли[2].

Кроме государева почина и приказного доклада дела возбуждались в думе еще частными ходатайствами на государево имя, шедшими от отдельных лиц или целых обществ. Самый доклад из приказа иногда вызывался такой частной просьбой. Указ 1694 г., пересчитывая дела, какие докладываются боярам в думе, говорит о опорах на решения приказов и о всяких челобитных, в которых о чем-либо бьют челом государям. Обычным средством возбуждения в думе вопроса по частному делу была подписная челобитная. Ее смешивают иногда с заручной челобитной, подававшейся «за руками» челобитчиков и их сторонников, т. е. ими подписанной. Но заручная могла быть подписной, могла и не быть. Подписной челобитной называлось прошение, поданное прямо государю и по докладу ему и боярам получившее дальнейший ход. Когда царь выезжал из столицы или в праздники выходил из дворца в церковь, всякие люди могли подавать ему челобитные. Существовало особое учреждение, Челобитный приказ, начальник которого с дьяком принимал эти челобитные и по ним расправу чинил, a которых не мог решить, те «взносил» к государю. Но, кажется, «расправа» приказа состояла не в разбирательстве поданных просьб по существу, a только в определении их дельности, чтобы решить, стоит ли их докладывать, при чем челобитчиков в случае надобности распрашивали, чтобы по их челобитьям и распросным речам составить доклад боярам. Служилые люди подавали челобитные в Разряде, который их ведал. По указу 1694 г., когда уже не было Челобитного приказа, люди высших чипов приносили челобитные к думным дьякам в Золотую палату дворца, a другие дожидались на площади у Красного крыльца, пока у них примут просьбы. Думные дьяки взносили все эти челобитные «в верх», где их слушали по Котошихину сам царь и бояре. Челобитная при докладе получала или «отказ», оставлявший ее без последствий, или «указ», дававший ей дальнейшее движение. Этот указ докладчик помечал или подписывал на самой челобитной: тогда она и становилась подписной. Пока Челобитный приказ не был в 1685 .г. соединен с Судным Владимирским, такие челобитные с «подписями» объявлялись его подьячими на площади перед царским двором «всем людям» и отдавались челобитчикам или вручались им в самом приказе, a те, смотря по подписи, несли свои просьбы в тот приказ, куда направляли их докладные пометы. Подписная челобитная подписывалась думным дьяком по докладу государю и боярам; подпись, сделанная по распоряжению судьи какого-либо. приказа без доклада «в верху», «самовольством», считалась недействительной. Впрочем прошения по делам, о которых существовал прямой и ясный закон, кажется, предоставлено было подписывать думным дьякам и без доклада; в противном случае приказ, куда поступала челобитная к исполнению, обязан был доложить ее государю. Иных дел нельзя было совершить без доклада «в верху» без верховного на то соизволения: так по указу 1666 г. запрещено было высшему купечеству, гостям, покупать и брать в заклад вотчины без подписных челобитных. Подписные челобитные «с верху» шли двояким путем: возвращаясь обыкновенно в Челобитный приказ, они отсюда передавались по принадлежности в другие приказы, одни для исполнения, другие для вторичного доклада, если приказ затруднялся исполнением или если на челобитной помечалось: «выписать», навести надлежащие справки, на основании которых государь и бояре произносили приговор, решали дело; после того оно обращалось в доложивший его приказ для исполнительных распоряжений. В челобитных на государево имя обращались к верховному правительству по делам, превышавшим компетенцию подчиненных учреждений, либо с жалобами на их действия или их бездействие, выражались нужды отдельных лиц и целых обществ, указывались недостатки суда и управления. Потому подписные челобитные имели очень важное значение в развитии московского законодательства: это была наиболее обычная, так сказать, ежедневная форма участия общества в устроении общественного порядка. В памятниках ХVІІ в. находим много-численные следы коллективных челобитных, поданных служилыми людьми московских чинов, дворянами разных уездов и другими классами с заявлением своих местных или сословных нужд, с указанием на какой-либо пробел в законодательстве. Эти челобитные подавались обычным порядком, как и другие частные просьбы, проходившие через Челобитный приказ, докладывались и подписывались думными дьяками, вызывали «выписи» и доклады из приказов, обсуждались в думе и таким образом подавали повод к очень важным узаконениям. Довольно сказать, что статьи Уложения, зачислившие в городское тягло городские и подгородные слободы частных привилегированных владельцев и при этом уничтожившие льготное состояние закладчиков, были внушены просьбами выборных людей земского собора 1648—1649 г., доложенными и помеченными думным дьяком, как докладывались и помечались все частные челобитные, поданные самому государю: о чем безуспешно хлопотал царь Иван Грозный в своих предложениях собору 1551 г., то спустя столетие проведено было снизу скромной подписной челобитной земских людей. Так подписная челобитная получила значение народной петиции, земского адреса на Высочайшее имя о местных пользах и нуждах[3].

Дело, возбужденное в думе предложением царя, приказным докладом либо подписной челобитной, решалось также не одинаковым порядком. Не имея наклонности распадаться на постоянные специальные отделения, департаменты, дума любила поручать экстренные или специальные дела временным комиссиям, составляя их из своих же членов. Эти комиссии были довольно разнообразны: ответные для переговоров с иноземными послами, судные по местническим, поземельным и другим тяжбам, расправные по делам текущего управления на время отъезда царя из Москвы, превратившиеся потом в постоянную Расправную палату; наконец в XVII в. было две комиссии уложенные, которым поручалось составление проекта уложения. Эти комиссии состояли из двух, трех или более членов думы, к которым иногда присоединяли и недумных людей, обыкновенно дьяков. Проект Уложения 1649 г. составлен был двумя боярами, окольничим и двумя дьяками. Комиссия, которой поручено было в 1700 г. составить проект нового уложения, состояла из 12 членов думы, 28 стольников, 2 дворян и 6 простых дьяков: это был скромный первообраз, неясный силуэт пышной екатерининской «Комиссии о сочинении проекта нового уложения», родоначальника которой едва ли можно видеть в старом земском соборе, никогда не созывавшемся для составления проектов. Комиссионный порядок ведения дел унаследован был московской думой XVI и XVII в. от удельного времени. Тогда текущие дела управления вела с князем дума, собиравшаяся в составе двух-трех бояр. Но тогда не было мысли о думе всех бояр, как высшей правительственной инстанции по отношению к этим ежедневным тесным советам: решения последних также считались окончательными, как и приговоры всех бояр. Теперь комиссии думы действовали под контролем общего собрания, которое иногда пересматривало и вершило шедшие через них дела. Пока московские дипломаты, назначенные «в ответ», переговаривались с иноземными послами в Ответной палате, недалеко в Передней заседала дума, к которой комиссия обращалась с вопросами и тут же получала новые инструкции. Старое удельное предание так крепко держалось в московском управлении, что даже в XVI в. дума собиралась и действовала иногда совершенно поудельному, в комиссионном порядке. Так было в тяжебных делах, восходивших на суд самого государя. В 1567 г. царь «судил суд» по тяжбе человека боярина И. В. Шереметева с кн. А. П. Ноздроватым об угодьях: на суде у царя, как помечено в правой грамоте, были один боярин и два окольничих, как ассистенты или свидетели суда. В 1547 г. перед царем шла тяжба самого этого Шереметева с тем же кн. Ноздроватым и его родичами князьями Токмаковыми о заложенном селе и о подделке документов на него. В правой грамоте, любопытной по своим процессуальным подробностям и бытовым чертам, обозначено, что на суде у царя были боярин И. П. Федоров «и иные бояре», да окольничий Е. М. Ногой и четыре дьяка. Точно в такой же обстановке творился суд самого князя и в удельные века. В XVI в. государь, может быть, уже не присутствовал или не всегда присутствовал в суде о таких делах, a только так значилось по форме в актах суда. Во время производства обеих упомянутых тяжеб существовало уже различие между думой всех бояр и комиссией думы. Значит, совет, судивший оба дела, по составу своему был комиссией думы, состоял из иных бояр, но не всех. Но так как по форме это был суд самого государя, на который не было апелляции, то комиссия заменяла здесь думу всех бояр, как последнюю инстанцию. Так в половине XVI в. еще встречались друг с другом и действовали рядом обе правительственные формы, старая и новая, временное поручение удельных веков и постоянное учреждение Московского государства. В XYII в., как и в XVI, комиссиям думы поручали разнообразные дела. В начале XVI в. вместе с кн. М. Глинским пришло в Москву много выходцев из Литвы. Этих «Глинского людей» испоместили между прочим в Муромском уезде, и они долго назывались там «Литвой», хотя большинство их были Русские. Один из этой муромской Литвы Крыжин в 1524 г. из мести обговорил других эмигрантов Щукиных и Каргашина в намерении бежать на родину. Великий князь приказал «расслушать» это дело двум боярам, тверскому дворецкому М. Ю. Захарьину и И. Ю. Шигоне. В 1571 г. комиссии с кн. М. И. Воротынским во главе поручено было устроить станичную и сторожевую службу в степи. В 1572 г., еще до смерти кн. Воротынского, это дело ведет уже боярин H. P. Юрьев с думным дьяком Разрядного приказа В. Щелкаловым. Иные вопросы по этому делу решает сама комиссия, иногда с докладом государю, о других приговаривает «поговорити со всеми бояры». Но в 1577 г. и эти все бояре представляли собой по-видимому только верховую комиссию думы, состоявшую всего из трех-четырех бояр, в том числе и самого Юрьева, да двух думных дьяков братьев Щелкаловых: прочие думные люди либо воеводствовали «на берегу», на Оке, либо были с государем в походе. В 1659 г. после Конотопского поражения, опасаясь нашествия из Крыма, царь велел укреплять Москву. Руководить этим «городовым делом» поручено было князю Н. И. Одоевскому с шестью товарищами из бояр и окольничих. Но в XVII в. уже не заметно судных комиссий с значением последней инстанции, под действительным или номинальным председательством самого государя[4].

Дела, поручавшиеся комиссиям думы, или решались ими окончательно, или пересматривались одним государем, либо вершились общим собранием думы. Общее собрание решало иные дела в присутствии государя, другие без него. Из памятников московского законодательства не видно, чтобы эта разница в ходе дел зависела единственно от их свойства, сравнительной политической важности. Это объясняется характером отношений думы к ее верховному председателю. Дума, видели мы, действовала по указу государя, по докладу приказа или по частной челобитной. Возбуждаемая к деятельности сверху или снизу, она может показаться совершенно пассивным учреждением без собственной инициативы, простым законодательным механизмом. Была ли она самостоятельной двигательницей законодательства? принадлежал ли совету бояр законодательный почин? Из сохранившихся памятников можно извлечь только тот ответ на этот вопрос, что такой почин не был в обычае; в этом заключалась одна из слабых сторон политического положения старого московского боярства. Однако мы увидим ниже случай, когда самими боярами был возбужден важный законодательный вопрос, затрагивавший самые основания государственного устройства. Значит, отсутствие обычая не вытекало из отсутствия права или возможности, a только указывало на недостаток потребности в боярским почине, на возможность обойтись без него при других средствах возбуждения дел в думе. Отношения думы к государю так сложились, что не развивали этой потребности. В устройстве высшего московского управления всего труднее точно обозначить пределы власти государя и его боярского совета. Это потому, что государь и его совет не были двумя разными властями, a составляли одно властное, верховное целое. Политическое значение и правительственная деятельность думы основывались на том глубоко укоренившемся в московском обществе воззрении, лучше сказать, на том предположении, что дума не действует без государя и государь не действует без думы. Государь ежедневно делал много правительственных дел без участия боярского совета, как и боярский совет решал много дел без участия государя. Но это вызывалось соображениями правительственного удобства, a не вопросом о политических правах и прерогативах, было простым разделением труда, a не разграничением власти. Такое отношение государя к думе выражалось в одной из самых существенных особенностей, какими отличалась последняя, в отсутствии ее ответственности перед государем. Следов этой ответственности не заметно ни в чем, ни в памятниках законодательства, ни в устройстве боярского совета. Дума не была ответственна пред государем, потому что государь не был для нее сторонней властью, a сам входил в ее состав, был ее главой. Мысль об ответственности появляется только тогда, когда деятельность государя и совета разделяется, когда тот и другой начинают действовать в своих особых сферах и последний становится орудием первого. Так было с боярской «консилией» при Петре в первые годы XVIII в. От нее мысль об ответственности перешла по наследству к Сенату. Сравнивая боярскую думу и Сенат, обыкновенно отдают решительное предпочтение последнему по большей самостоятельности и энергии его действий, по большей широте его правительственных полномочий: ему, по словам Петра, всякий должен был повиноваться в отсутствие государя «так, как Нам Самому, под жестоким наказанием или и смертию»; он был установлен «вместо присутствия Его Царского Величества собственной персоны»; от него даже требовалось, чтобы он вел дела самостоятельно, не спрашивая на всякое дело особого разрешения у государя. Ничего подобного не говорили о старой боярской думе. Но здесь сравниваются учреждения слишком различные, действовавшие в слишком несходных положениях. По своему происхождению Сенат был орудием верховной власти, a боярская дума ее участницей. Первый вызван был потребностью в хорошо устроенном руководителе управления, a вторая служила органом господства известного класса над обществом. Первый в истории нашего управления имел правительственно-техническое значение; значение второй было социально-политическое. В отсутствие государя Сенат конечно действовал самостоятельнее, но в том смысле, в каком прикащик, оперирующий «на отчете» вдали от хозяина, самостоятельнее товарища этого хозяина, обязанного действовать с ним вместе по соглашению. За то думе не грозили, что за неисправность с ней со всей поступлено будет, «как ворам достоит», чем грозил Петр учреждению, установленному вместо присутствия собственной государевой персоны. Самостоятельность была обязанностью для Сената, a не его правом. При отсутствии ответственности по той же причине не развился в обычай и почин думы в законодательстве. Государь и дума не были разными властями с своими особыми интересами и стремлениями, которые им надобно было бы усиленно заявлять и проводить путем законодательства. Текущие дела вносились в думу думными людьми, как начальниками приказов, a дела особой важности самим государем, как председателем думы, и этим удовлетворялись потребности управления. Оставались интересы класса, представители которого сидели в думе, и эти интересы нередко сталкивались с интересами других классов общества и самого государя. Но эти столкновения шли вне думы и очень слабо отражались на ее устройстве, как мы видели из ее истории с половины XV в. По своему историческому складу боярская дума не сделалась ареной политической борьбы. Таким ее характером определились и ее деловые правительственные отношения к государю. Когда, при каких делах сидеть в думе самому государю и какие дела делать боярам без его личного присутствия, это не было политическим вопросом. В XVI в., который был временем натянутых отношений между государем и боярством, вопросы о прекращении войны, об устройстве Казанского царства и о преобразовании земского управления разрешались в думе без государя, как без него состоялся, судя по редакции закона, и знаменитый приговор 24 ноября 1597 г. о сыске и возврате беглых крестьян, a подробности законодательства о холопах, как и о новокрещенах, не годившихся в государеву службу, разрабатывались думой в личном присутствии государя. В одном случае это присутствие было обычно, если не необходимо—когда приговор бояр по делу, уже решенному без царя, докладывался в окончательной форме, данной ему думным дьяком. Но этот вторичный доклад, о котором говорит Котошихин, имел целью проверку дьячьей редакции приговора и его окончательное утверждение, и не видно, чтобы целью его была проверка самого приговора бояр государем. Значит, заседание думы в присутствии государя или без него имело только процессуальное значение, касавшееся не столько сущности дел, сколько порядка делопроизводства.

Но приговоры, состоявшиеся в думе без государя, представлялись ли ему на утверждение? В записке об устройстве Московского государства, составленной в Смутное время по польскому заказу, читаем: «повинность боярам и окольничим и дьяком думным быти всегды на Москве при государе безотступно и заседать в палате, думати о всяких делех, о чем государь роскажет и что царству Московскому належать будет, и доносят до государя думу дьяки думные». Из этого описания думы можно заключить, что она обыкновенно обсуждала то, что ей указывал или «росказывал» государь, не присутствуя лично на ее заседаниях; но последние неясные слова описания не значат, что приговоры думы, состоявшиеся без государя, всегда представлялись думными дьяками на его утверждение. Памятники законодательства не поддерживают такого значения известия. Судебник 1550 г. определяет и порядок дальнейшего законодательства: новые законы вносятся в кодекс, «приписываются» в Судебник, как новые дела, не предусмотренные прежними законами, «с государева докладу и со всех бояр приговору вершатся». Вопросы о новых законах вносились в думу из приказов всегда на государево имя в обычной формуле: «и о том великий государь что укажет»? Это и есть «государев доклад». Им устанавливался порядок или способ решения возникавших вопросов. Множество текущих дел, не требовавших законодательной нормировки, разрешалось по докладу самим государем. Дело законодательной важности помечалось: о том «государь указал сидети бояром». Государев доклад и боярский приговор — таковы два момента в создании нового закона; третьего момента, представления приговора всех бояр на утверждение государю, не указывает Судебник. Отдельные законодательные акты подтверждают такой порядок законодательства. В 1606 г. бояре одни без царя постановили приговор о служилых кабалах по докладу Холопьего приказа и «сесь свой приговор в верху приказали в приказе Холопья суда в Судебник приписать», не доложив своего постановления государю. Дума иногда обращалась с докладом к не присутствовавшему на заседании государю, но не для того, чтобы представить на его утверждение свой приговор о деле, a потому, что не умела или не хотела сама постановит приговор о нем. В 1588 г. английский посол Флетчер просил себе аудиенции, чтобы представить государю новую присланную из Англии грамоту королевы Елизаветы. Думный дьяк Посольского приказа А. Щелкалов сообщил об этой просьбе боярам, a бояре доложили о том государю, «и государь приговорил с бояры» отказать Флетчеру в аудиенции. Любопытен один случай доклада государю боярских приговоров. В 1636 г. Поместный приказ представил царю 13 вопросов о поместьях и вотчинах. Царь приказал решить вопросы боярам, a что они приговорят, доложить себе. На другой день бояре разрешили 12 вопросов, a на третий день царь утвердил все их приговоры без перемены. Остался без ответа один вопрос о праве владельцев продавать и закладывать вотчины, купленные ими из своих же подмосковных поместий или из порожних земель: бояре с большим тактом объявили, что «им о том приговаривать не можно, потому что за ними за самими такие вотчины». Государь сам разрешил вопрос, утвердив за владельцами это право. Но такой случай является редким исключением. Обычным кажется тот порядок, каким по указу 1694 г. дума решала без государя судные дела, восходившие «в верх» по челобитным или по докладам из приказов: бояре решали их окончательно, докладывая государям лишь о том, чего им «зачем без их, великих государей, именного указа вершить будет не мочно». Значит, доклад был не обязанностью думы, a ее отказом от своего права. Он не составлял особого момента в течении дела, a был только восстановлением личного присутствия государя среди бояр, следствием чего обыкновенно являлся приговор государя «с бояры», т. е. вторичное обсуждение и окончательное решение дела боярами вместе с государем. Было, кажется, только два рода боярских приговоров, которые всегда или часто представлялись на утверждение государю: это приговоры думы о местнических спорах и о наказании за тяжкие вины. Государь пересматривал такие приговоры, и пересмотр второго рода дел обыкновенно сопровождался помилованием виновного или смягчением его наказания[5]. Но по ходатайству духовенства государь смягчал и собственные приговоры о преступниках.

Перечислим кратко дела, которые разрешались в общем собрании думы, не различая ее заседаний в присутствии царя или без него. Уложение предписывает боярам «сидети в палате и по государеву указу государевы всякие дела делати всем вместе». Подьячий Котошихин прибавляет, что каких государственных и земских дел приказным людям «не мочно будет делать, ведено спрашиваться с бояры и с думными людьми и с самим царем». Так ни закон, ни практика не ограничивали деятельности думы какими-либо определенными функциями или задачами. Дума разрешала все правительственные вопросы, на которые действовавший закон не отвечал прямо и ясно или к которым исполнительные органы управления не умели применить прямого и ясного закона. Такие вопросы можно разделить на два разряда: дума определяла частные отношения лиц, входящие в состав гражданского порядка; она же определяла отношения лиц к государству, строила политический порядок в широком смысле слова. Дела первого рода возбуждались в думе частными просьбами или докладами из приказов; дела второго рода вносили в думу также приказы и преимущественно сам государь.

Через думу проходило множество частных дел, судных и других. Для некоторых дума служила только распорядительным передаточным пунктом, приказывая дьяку пометить, «подписать» на челобитной, в какой приказ должно направить дело, чтобы там учинили по нему указ. Это были дела, которые дума находила возможным решить на основании действующего закона. Флетчер верно отметил эту распорядительную функцию думы. Другие дела дума решала сама, как последняя или первая правительственная инстанция. В качестве последней инстанции она рассматривала судные дела, решенные в подчиненных учреждениях, но обжалованные той или другой стороной. Такой инстанцией дума служила как для приказов, так и для собственных комиссий[6]. Кроме того дума вершила частные дела, начатые в подчиненных учреждениях, комиссиях или приказах, но не решенные ими. В этих делах ее даже трудно назвать последней инстанцией в строгом смысле этого слова: она не пересматривала решения, постановленного низшей инстанцией, a сама доканчивала дело и впервые произносила приговор по нему. Обилие таких дел в думе было следствием своеобразного способа, которым разграничивались компетенции думы и подчиненных ей учреждений. Раздельная черта между ними про водилась не степенью власти, a степенью разумения, если можно так выразиться. Не было точно определено, какие дела, поступающие в приказ, может он решать сам и о каких должен докладывать думе. Приказ переносил в думу дела, которых ему «зачем вершить было не мочно»: таково было общее определение приказной компетенции. Можно было бы подумать, что такое неясное определение открывало широкий простор превышению власти со стороны приказов. В действительности было наоборот: старые московские приказы, как видно по их докладам думе, скорее склонны были уменьшать свою власть, часто «не смели указать без государева указу» и взносили в верх к боярам такие дела, которые они могли решить сами на основании действующего закона. Такое отношение приказов к думе заметил и Флетчер; только он объяснял стеснением сверху то, в чем надобно видеть следствие самоограничения и нерешительности приказов. Судьи, пишет Флетчер, так стеснены в отправлении своей должности, что не смеют решить ни одного особенного дела сами собой, но должны пересылать его вполне в Москву в царскую думу[7].

Приговоры думы как по решенным делам, решение которых обжаловано, так и по делам, восходившим в думу из приказов для вершенья, имели законодательное значение. Апелляция или «жалоба» в древнерусском суде, как известно, имела характер обвинения низшей инстанции недовольной стороной в несправедливом решении дела: апелляционная жалоба называлась «спорным челобитьем» или челобитной «о неправом вершеньи на судей»; ее целью было доказать, что судья «просудился», вершил дело «не делом». Судейские доклады думе невершенных дел, как мы видели, вызывались обыкновенно недоумениями судей, возбужденными недостатком закона или его неясностью и противоречивостью. В этом последнем случае приговор думы пополнял, разъяснял и соглашал постановления закона; в первом случае он проверял и исправлял понимание и применение закона подчиненным местом. В обоих случаях дума развивала действовавшее законодательство. Приговор бояр не ограничивался разрешением частного случая: обыкновенно он обобщал этот случай и извлекал из него постоянное правило на будущее время. Это правило выражалось в обычной формуле, которой заканчивался приговор: «да и впредь бояре приговорили» и т. д. Сохранилось множество боярских приговоров по частным делам с таким общим законодательным заключением: это был наиболее простой и обычный древнерусский способ выработки закона. Впрочем боярский приговор по частному случаю имел законодательное значение и без этой заключительной прибавки «да и впредь»: в докладах и челобитных его приводили, как прецедент, основание для решения всех подобных случаев, «выписывали на пример» наравне с статьями Уложения. Такие прецеденты назывались в докладах «примерными или образцовыми делами». Когда дума изменяла действовавший закон, она особой оговоркой «отставляла» примеры и образцовые дела, решенные по этому закону, т. е. запрещала ими руководствоваться. Таким законодательным значением приговоров по частным делам дума отличалась, как законодательная власть, от приказов, как учреждений судебно-административных: приговоры приказов, не доложенные думе и ею не утвержденные, в пример не выписывались. В 1692 г. одному челобитчику, в оправдание своего иска приводившему дела, вершенные в приказе без доклада, в боярском приговоре было замечено, что «из таких вершеных дел выписывать не довелось, потому что они вершены не по докладным выпискам, a из таких дел, которые вершены не по докладным выпискам, на пример не выписывают, a чинят указ по Уложенью и по новоуказным статьям и по именным указам и по боярским приговорам». Такое же законодательное значение имели и приговоры судных комиссий думы по утверждении их общим собранием. Известен боярский приговор 12 марта 1680 г. по делу о приданой жениной вотчине, проданной Воином Ординым-Нащокиным, сыном знаменитого канцлера. Приговор сопровождался общим постановлением о порядке укрепления и записи за новыми владельцами жениных вотчин, проданных или заложенных мужьями. 12 марта 1680 г., как видно по разрядным книгам, царя с думой не было в Москве, где оставалась комиссия под председательством кн. A. A. Голицына. Ей и принадлежал упомянутый приговор. Из одного позднейшего доклада, в котором дело Воина было выписано «на пример», видно, что по возвращении царя этот приговор был 19 марта доложен «в верху» и утвержден думой, которая при этом дала ему более пространную редакцию, сославшись в Подкрепление его на неизвестный нам боярский приговор 12 марта 1677 г. Но из другого доклада видно, что потом выписывали «на пример» краткий приговор комиссии, a не более развитую редакцию общего собрания[8].

Поземельные дела XVII в., сохранившиеся во множестве, едва ли не лучший материал для изучения процесса, каким вырабатывались эти прецеденты, «примеры и образцовые дела», превращавшиеся потом в законы. Поземельные тяжбы были особенно сложны и кляузны, и в них всего нагляднее вскрывается действие центральной правительственной машины Московского государства со всеми ее подробностями и особенностями. Следя за тем, как двигались ее неуклюжие, неповоротливые и не всегда опрятные колеса, как среди бесконечной волокиты и постоянных остановок, среди ябеды, взяток, встречных и поперечных исков и кляуз шли по этим колесам частные дела, поднимаясь «в верх к боя-ром», и как в конце этой трудной и медленной работы являлся боярский приговор с его обычным «да и впредь»,— следя за всем этим, живо чувствуешь, каким неудобным механизмом располагала дума для своей деятельности и какого труда стоило ей выработать целесообразный закон. Поземельные дела всего лучше дают понят и своеобразное значение закона в XVII в. Выезжий грек кн. Ф. Македонский в 1646 г. 4 октября начал иск о справке за ним вотчины, заложенной ему и просроченной вдовой Плещеевой с сыновьями. Истец подавал в Судный Московский приказ челобитную за челобитной; приказ только помечал на обороте каждой челобитной: «записать его челобитье» и ничего не делал. Наконец на десятой челобитной вышла помета: «поставить Плещеева с братом в приказе». Впрочем только по новой челобитной старший Плещеев был поставлен в приказ и приложил к ней руку в том, что стать ему к суду завтра, a не станет, на нем истцов иск, т. е. ответчик будет обвинен без суда. Но ответчик не стал на суд, a через день принес в приказ подписную челобитную, в которой заявлял, что пропустил срок заклада, будучи на государевой службе, что теперь он отдает свой долг кн. Македонскому, да тот своих денег брать не хочет. Это вызвало новый ряд челобитий со стороны кн. Македонского. По пятнадцатой челобитной приказ наконец внес в думу докладную выписку о деле, и дума 22 ноября 1646 г. приговорила оправить истца. Плещеевы, проиграв тяжбу, начали разорять заложенную вотчину, вывозя оттуда крестьян, скот, хлеб. Дело возобновилось и осложнилось еще тем, что родичи вдовы Плещеевой, урожденной Вердеревской, братья и племянники ее Вердеревские принялись наперерыв один перед другим бить челом о выкупе своей родовой вотчины, a кн. Македонский по условию закладной, уступая вотчину на выкуп, искал на Плещеевых 1000 рублей долговой ссуды, роста и убытков. Дело затянулось до июля 1649 г. Македонский бил челом о перенесении дела в Поместный приказ из Судного Московского, где один из судей был в свойстве с Вердеревскими, да и по нижегородскому имению своему имел ссору с Македонским, своим соседом. Вердеревские просили взнесть дело в расправную комиссию под председательством кн. Пронского, так как государь с боярами на ту пору случился в походе в селе Покровском, a Плещеевы справили себе подписную челобитную о перенесении дела «к бояром в Покровское». Македонский получил помету на челобитной, чтоб указ по делу учинен был в Поместном приказе по Уложению, тогда только что отпечатанному; на подписной челобитной одного из Вердеревских было помечено, чтобы дело доложено было кн. Пронскому с товарищами, a по помете на челобитной Плещеевых думный дьяк Поместного приказа должен был взнесть дело к боярам в Покровское. Плещеевы обвиняли Македонского в том, что он в своих челобитных утаил указ о докладе дела боярам в Покровском, a Македонский обвинял Плещеевых в челобитье мимо кн. Пронского самому государю и в утайке того, что дело уже разбиралось Пронским. Пронской с товарищами по докладу из Поместного приказа слушал дело и приговорил с Вердеревских, которые выкупали вотчину, взыскать Македонскому долг Плещеевых 288 p., a с Плещеевых за неустойку и неочищенье 700 p., o росте же через Поместный приказ справиться в Судном Московском, велено ли по новому государеву Уложению брать рост на заемные деньги, или нет, на что из Судного приказа последовал ответ, что в приказе никакого такого государева Уложения не сыскано, a в вершенных делах в подписных челобитных найдено, что «по заемным кабалам в Московском Судном приказе ростовых денег не указывают». Плещеевы просили послать в Судный Московский приказ вторично справиться, велено ли по Уложению брать рост; но Македонский бил челом не посылать в Судный, a послать в Челобитенный, где о таком деле в Уложении указ наверное есть. Наконец в Поместном приказе доискались в Уложении статьи, которая гласила, что по правилам св. апостол и св. отец росту брать не велено, и даже высчитали зачем-то, сколько роста не придется Македонскому взять с Плещеевых на заемные деньги за 1645 и 1646 г. Плещеевы однако остались недовольны приговором кн. Пронского и добились доклада дела государю с боярами. Дума отменила приговор комиссии кн. Пронского и постановила оставить вотчину за Македонским, a Вердеревским в выкупе отказать на том основании, что эта вотчина, как приданое Плещеевой, отдана была ее мужу и «из Вердеревских роду вышла в род Плещеевых», которые заложили вотчину Македонскому и просрочили. В продолжение тяжбы обе стороны подали 45 подписных и простых челобитных, из которых 28 пришлось на долю истца кн. Македонского, и все это из-за половины деревни в Рязанском уезде с 19 крестьянскими дворами и 138 десятинами пашни. Зато приговор думы создавал важный прецедент или прибавлял еще один новый к прежним по вопросу о пределах права рода на выкуп отчуждаемых его членами родовых вотчин.

В изложенном случае приказная волокита является преимущественно следствием отношения приказа к челобитчикам. В другом деле рядом с этой выступает другая причина, путаница ведомств, шаткость порядка приказного делопроизводства. В 1643 г. стольник Фефилатьев выпросил себе в поместье под видом порожних пустоши в Московском уезде, которые оказались собственностью Угрешского монастыря; кроме того он захватил поле и сенокос одного из сел того же монастыря и произвел порубку монастырского леса на 120 руб. с полтиной. Дело о земельном захвате разбиралось в Поместном приказе, a o порубке в Разбойном. Монастырь подавал подписные челобитные, на которых думный разрядный дьяк помечал, что государь пожаловал, велел послать из Разряда дворянина для размежевания спорных земель, a в Поместном Приказе отмечали: «и по той помете дворянин не послан». В 1649 г. по новой челобитной монастыря приказ решил было заготовить приговор об очной ставке по делу о спорных пустошах, как последовало распоряжение перенести и земельное дело Фефилатьева с монастырем в Разбойный приказ, так как по государеву указу и подписной челобитной Фефилатьева велено его судом ведать в том приказе. Монастырь новой подписной отмолил перенос дела; но не смотря на новый ряд просьб и помет, чтобы поставить ответчика на очную ставку «не замешкав», Фефилатьев не являлся и даже уехал из Москвы. Дело остановилось на много лет. Между тем к нему присоединялись новые дела. Монастырь искал на Фефилатьеве учиненной им потравы и своза хлеба с монастырской пашни; ответчик с своей стороны вчинил целый ряд встречных исков о захвате его земли монастырем, о подговоре его крестьян, о воровском приезде игумена с людьми в его деревню с боем и грабежом и наконец о бесчестье, так как в монастырской челобитной его написали Филатьевым, a он был и есть Фефилатьев, a вовсе не Филатьев. Эти дела производились в Судном Московском приказе. Тяжба о захвате монастырской земли возобновилась в 1661 г., и монастырь просил снести все его дела с Фефилатьевым в один приказ, только не в Судный Московский. Государь указал ведать монастырь судом в Монастырском Приказе, но поземельную тяжбу его решить в Поместном. В 1669 г. она еще не была решена и ее указано было решить в приказе Большого Дворца, a два года спустя челобитья и другие бумаги по этому делу велено было взять в Судный Московский. Тогда же и Фефилатьев писал в челобитной, что его дела с монастырем, производившиеся в приказах Разбойном и Судном Московском, потом «по промыслу» братии «объявились» в патриаршем Разрядном приказе; он просил все дела сосредоточит в приказе Большого Дворца. Так его встречные иски из Судного Московского приказа были перенесены в патриарший Разряд, оттуда в Поместный, a отсюда наконец вместе с другими его делами попали в Большой Дворец. Последний в 1673 г. приговорил отдать захваченную землю монастырю, и истцы отмежевали ее от земель Фефилатьева. Но Фефилатьев и не думал повиноваться приговору: в 1675 г. он «великим скопом, собрався с друзьями и советники, с пистольми и сайдаки», на отсуженной земле пожал посеянный монастырскими крестьянами хлеб и покосил сено, a братию грозил «бить смертным боем»; люди его на месте сжатого хлеба даже засеяли свое озимое на 1676 г. По докладу велено было разобрать дело в Поместном приказе, a если там решить его почему-либо будет не мочно, взнести к боярам. Вследствие этого распоряжения дело о земле и другие тяжбы Фефилатьева, перенесенные в Большой Дворец, были переданы оттуда в Поместный приказ. В 1676 г. это дело было доложено думе между прочим и потому, что неугомонный Фефилатьев чем-то обесчестил всех судивших его начальников и дьяков приказа Большого Дворца, вероятно, при обжаловании их приговора обвинил в недобросовестном решении дела. По приговору бояр в Золотой палате пустоши были утверждены за монастырем, a за бесчестье судей велено Фефилатьева оштрафовать и в случае несостоятельности бить кнутом. Но он и после того не тотчас очистил захваченную землю, которой владел. 34 года. В 1677 г. монастырь бил челом о проторях и убытках, причиненных ему Фефилатьевым. Челобитная была «подписана» и по ней велено указ об убытках учинить в Поместном приказе по Уложению. Но и этого дела приказ не решил сам. Не смотря на помету подписной челобитной он спрашивал бояр в докладе, искать ли монастырю своих убытков судом, или «по Уложению указывать». Притом Уложение, определяя сумму вознаграждения за захваченных крестьян и сенные покосы, не указывало, сколько брать за пользование захваченной пашней. Не задолго до монастырского иска об убытках этот пробел в Уложении был устранен боярским приговором, по которому за владение захваченной пашней положено было взыскивать с захватившего по 2 рубля «за десятину, которая с хлебом, a без хлеба за десятину по рублю». Приказ спрашивал думу в своем докладе, можно ли решить дело по этому приговору[9].

Так вместе с своенравием древнерусской приказной подсудности обнаруживается своеобразное отношение приказа к закону. Когда не было закона на известный случай, думу спрашивали, как решить дело; когда существовал подходящий к случаю закон, ее опрашивали, можно ли решить дело по этому закону. Закон еще не получил надлежащей твердости, постоянства; исполнительные учреждения предполагали возможность ежеминутной его перемены или отмены. Сама законодательная власть разделяла этот взгляд и иногда простодушно сознавалась, что руководствуется соображениями минуты. В 1627 г. царь и его отец патриарх приказали отнюдь никому не давать поместий и вотчин из дворцовых сел и деревень, потому что не доставало доходов на дворцовые надобности. В указе было прибавлено: «и хотя буде их государский и приказ будет по чьему челобитью, велят выписать кому дворцовое село или деревни к отдаче, и сей их государский указ памятовать и докладывать их, государей». Приказы Поместный и Дворцовой обязаны были памятовать это распоряжение, a сама власть не надеялась на свою память или твердость, боялась в отдельных случаях под влиянием лиц и обстоятельств отступить от принятого решения и предписывала исполнителям не исполнять без особого доклада ее приказаний, несогласных с этим решением: приказный доклад становился для законодательной власти средством надзора за своими собственными действиями. Вместе с тем не существовало и точно определенного законодательного порядка. По приговору государя со всеми боярами в 1597 г. вольные люди, прослужившие у кого-нибудь не меньше полугода без кабальной записи, становились кабальными холопами, хотя бы они и не хотели давать на себя кабал. Царь Василий Шуйский в 1607 г. отменил этот закон, запретив таких добровольных холопей отдавать их господам в кабальное холопство, если они сами не хотели дать на себя кабал, и прибавив в объяснение нового закона: «не держи холопа без кабалы ни одного дни, a держал бескабально и кормил, и то у себя сам потерял». Указ царя был записан в Судебник. В 1609 г. судьи Холопьего приказа докладывали об этой статье в верху боярам, и бояре одни без царя приговорили царский указ 1607 г. отменить и восстановили прежний закон 1597 г., также записанный в Судебник. Можно подумать, что такое распоряжение бояр было следствием политического значения думы, приобретенного при этом царе в силу договора с ним, проявлением ее нового права законодательствовать без царя и даже вопреки его воле. Но такое мнение было бы не совсем верно. Не зная всех условий договора этого царя с боярами, нельзя сказать, был ли тогда установлен какой-либо порядок законодательства. Но можно заметить по действиям думы в это царствование, что для царя Василия стало по договору только обязательно то, что было обычно при прежних царях. Еще до боярского приговора 1609 г. месяца за четыре царь Василий сам отступился от своего указа 1607 г., отмененного потом боярами, постановив добровольных холопой, служивших без кабал лет пять, шесть или больше и не хотевших давать на себя кабал, отдавать в кабальное холопство тем, кому они служили. Что еще любопытнее, последний указ дан был царем, как временная мера, пока этот вопрос не будет разрешен боярским приговором: давая его, царь «рекся о том говорить с бояры». Очевидно, боярский приговор 1609 г. был следствием этого разговора царя с боярами, a не актом конституционной оппозиции последних первому. При царе Федоре Алексеевиче, когда не существовало ни такой оппозиции, ни самой конституции, встречаем явление еще более странное на первый взгляд: низшая правительственная инстанция, комиссия думы, отменяет закон, изданный высшей инстанцией, государем с думой. 18 января 1681 г. в отсутствие государя кн. Н. И. Одоевский с товарищами слушал и утвердил ряд докладных статей Поместного приказа о поместьях и вотчинах. Одна из этих статей, касавшаяся раздачи лишних земель, оказавшихся за владельцами по писцовым книгам сверх их поместных и вотчинных дач, была несогласна с приговором государя и бояр 1680 г., дававшим некоторую льготу тем владельцам или наследникам тех владельцев, которые захватили лишние земли до Уложения 1649 г., сравнительно с теми, кто стал владеть такими землями после Уложения. Приговор этот основан был на докладной выписке Поместного приказа, в которой пропущены были указы, уравнивавшие в этом отношении оба разряда владельцев. На основании такой неполноты доклада комиссия кассировала постановление государя с боярами, а 10 дней спустя государь и бояре, которым были доложены, слушанные комиссией, статьи, утвердили приговор кн. Одоевского с товарищами. Дума законодательствовала при царе Федоре точно так же, как она законодательствовала и при царе Василии Шуйском. Оба изложенные случая вышли из одинакового источника, из взгляда на закон, господствовавшего в ХVІ и XVII в. Если решение по частному случаю получало силу закона, то и общий закон являлся похожим на частную временную меру. Он еще не получил значения постоянного, решительного правила, которому должны подчиняться существующие житейские отношения: он сам приноровлялся к этим отношениям, устанавливавшимся независимо от него под другими влияниями. Общеобязательным считалось то, что исходило от верховной власти, на то уполномоченной. Но эта власть применялась к обстоятельствам прислушивалась к потребностям минуты, выискивала наиболее подходящие к ним законодательные нормы терпела неудачи, ошибалась и поправлялась, вообще действовала без всякой самоуверенности и самолюбивого упрямства: она давала закон, как временную меру, пробный проект, и охотно поступалась им для нового более удачного определения, откуда бы оно ей ни подсказывалось. Вдова Бахтеярова сдала свое прожиточное поместье зятю, обязавшемуся по смерти ее кормить и выдать замуж ее дочерей, своих своячениц, a зять, не дождавшись ее смерти, променял сдаточное поместье подьячему Разряда. Судья Поместного приказа кн. Троекуров в 1689 г. приговорил подьячему в его просьбе об утверждении сделки его отказать и поместье возвратить вдове. Но кн. Троекуров поступил несогласно с законом 1679 г., который, видоизменяя статью Уложения, запрещал отбирать такие сдаточные и промененные поместья у тех, кто их выменял, и возвращать сдатчикам. Дума утвердила приговор Поместного приказа, a свой приговор 1679 г. отменила, восстановив действие статьи Уложения. Такой взгляд на закон лишал судопроизводство надлежащей устойчивости, открывая широкий простор произволу судьи и проискам сутяги. Судебная практика, направляемая такими влияниями, иногда шла против закона и даже перемогала его. Уложение под страхом батогов запрещало возобновлять дела, решенные крестоцелованием или мировой, a переносить дело из одного приказа в другой дозволяло только по сделанному еще до суда заявлению истца или ответчика, что судья, у которого начато дело, «друг или свой» противной стороне или недруг ему самому. Котошихин подтверждает такой порядок, говоря, что ссылкам на дружбу или недружбу судей, заявленным после суда, «верить не велено и другому суду не быти». Но он по-видимому имел в виду больше законный, чем практический ход дел, a на практике, как видно из боярского приговора 1675 года, даже вершенные судные дела переносили для нового производства из одного приказа в другой просто по памятям, приносимым челобитчиками из другого приказа в первый. Упомянутый боярский приговор запретил такой перенос, предписав челобитья против судей по вершенным делам «взносить к бояром». Но упрямая практика брала свое. После этого приговора, в царствование Федора, у Шихирева с Шишкиным шли обоюдные иски в Судном приказе и между прочим Шишкин искал на Шихиреве 1000 рублей неустойки. По «договорной полюбовной заручной росписи» все их судные дела в Судном приказе были «снесены вместе», из них сделана общая докладная выписка, по которой судья того приказа эти дела вершил, только по делу о неустойке приговорил составить особую «выписку в доклад» и взнести ее «перед государевых бояр перед кн.. H. И. Одоевского с товарищи», т. е. в Расправную Золотую палату. Последняя оправдала ответчика Шихирева. Вдруг из Земского приказа по челобитью Шишкина прислали в Судный память: велено вершенные дела Шихирева с Шишкиным взять из последнего приказа в первый к стольнику Поливанову, a y него, Шихирева, с этим самым судьей стольником Поливановым «старая недружба и ссора», да он же, Поливанов, истцу Шишкину «в ближнем свойстве». По челобитью Шихирева «сошла» ему подписная челобитная: тех вершенных дел его из Судного приказа переносить не велено. Но по новой челобитной Шишкина из Земского приказа прислали другую память о переносе тех же дел из Судного. Неизвестно, чем кончилось дело. Такая неурядица в судопроизводстве делает понятным суровый указ 18 октября 1689 г., который запретил принимать челобитные по делам, решенным «в палате» именными указами, a за повторенные челобитья по таким делам пригрозил смертной казнью. Но с другой стороны, такое отношение к закону делало законодательство тех веков доступным широкому влиянию со стороны общества; в приговорах думы, отменявших или подтверждавших прежде изданные узаконения, нередко читаем: «бояре, сию статью слушав, приговорили отставить для челобитья и спору всяких чинов людей». Благодаря всему этому в московском законодательстве господствовало необычайное движение: рядом с изданием новых законов шел постоянный пересмотр старых, которые дополнялись или ограничивались, изменялись или отменялись. Судебник, Уложение, отдельные уставы или «статьи» становились анахронизмами, отставали от законодательного течения, едва успев по выходе из думы достигнуть казенки столичного приказа или уездной приказной избы. Уложение 1649 г. признало дочерей с их сыновьями наследницами и вотчичами родовых и выслуженных вотчин отцов при отсутствии братьев. Через год право нисходящих по женской линии было ограничено в пользу боковых родственников. В 1676 г. это ограничение отменено и восстановлено действие статьи Уложения; в следующем году был подтвержден этот приговор. Такая подвижность сообщает великий исторический интерес этому законодательству, позволяя следить шаг за шагом, как московские государи с своими боярами строили право и государственный порядок[10].

Эта торопливая мозаическая постройка мелкими частями производила на стороннего наблюдателя такое впечатление, которое заставляло его думать, будто в Московском государстве не было постоянного закона, a его место занимали текущие распоряжения правительства. Здесь, пишет один из таких наблюдателей в конце XVI в., нет письменных законов кроме одной небольшой книги, в коей определяются порядок и формы суда; но нет вовсе правил, которыми могли бы руководствоваться суди, чтобы признать самое дело правым или неправым: единственный закон у них есть закон изустный, т. е. воля царя, судей и других должностных лиц. У москвитян нет писанного права, повторяет другой в конце ХУІІ века: воля государя и указ думы считаются у них верховным законом. Сторонним наблюдателям не был заметен осадок, какой оставался от потока госуревых указов и боярских приговоров. Рядом с законодательством по текущим делам шла кодификация. Хотя каждое новое дело разрешалось на основании подробной докладной выписки прежних к нему подходящих случаев и узаконений, что поддерживало движение законодательства в одном направлении, однако накоплялись законы, которых исполнители не умели согласить друг с другом; притом усиленный пересмотр то и дело «отставлял» одни статьи, заменяя их другими. От этого приказу становилось трудно разобраться в своей записной книге указов и приговоров, откуда он выписывал в доклад «примеры и образцовые статьи». Государь с думой руководил разборкой наличного законодательного запаса, скоплявшегося после Уложения, устанавливая порядок дальнейшей кодификации. Сверх общих записных книг, куда заносились в хронологическом по рядке государевы указы и боярские приговоры, приказы обязаны были вести списки тех статей закона, которые отменялись, чтобы по ним дел не делать и «на пример» их не выписывать. Когда в приказах накоплялись вершенные дела с боярскими приговорами, разрешавшими случаи, которых не предвидело Уложение, приказы, каждый по своему ведомству, выписывали эти приговоры и к ним присоединяли обыкновенно в форме вопросов свои проекты на встречавшиеся в их практике случаи, не разрешенные ни Уложением, ни позднейшими боярскими приговорами, «делали статьи вновь, какие в которых приказех впредь к вершенью всяких дел пристойны». Расположив эти выписки и проекты статьями в тетрадях, приказы прямо или чрез Разряд вносили их в думу. Любопытным образчиком такой работы могут служить новоуказные статьи о поместьях и вотчинах 1676 и 1677 г. По распоряжению начальника в Поместном приказе в 1676 г. выписали статьи Уложения о поместьях и вотчинах и боярские приговоры о том же предмете, состоявшиеся после Уложения и с ним «несходные». Присоединив к этому несколько вновь написанных своих статей, которыми пополнялись Уложение и боярские приговоры, приказ составил две докладные выписки, одну о поместьях, другую о вотчинах, и в разных числах марта внес их в думу. Бояре выслушали доклады, положили под каждой статьей свой приговор и велели всем думным дьякам закрепить оба акта. Но оказалось, что статьи эти вызывают много споров, апелляционных жалоб, и некоторые из них думе пришлось изменить вскоре после их утверждения. Поместный приказ соединил обе докладные выписки в одну и в новой редакции, исправленной и дополненной, в 1677 г. доложил боярам, которые утвердили некоторые из своих прошлогодних приговоров, другие пополнили, a третьи отменили. Так составилось нечто похожее на устав о поместном и вотчинном землевладении. Вот для примера изложение первой статьи его. Землевладельцы меняются между собою землями «с перехожими четвертями», т. е. с неодинаковым количеством десятин пашни. Уложение допускает утверждение таких сделок, когда перехожих четвертей немного, но не говорит, сколько именно. 22 февраля 1676 г. бояре приговорили утверждать перехожие четверти, сколько бы их ни было написано в заручной челобитной меняющихся. 9 августа того же года бояре приговорили: лишних четвертей должно быть не больше 10 на 100. 6 апреля 1677 г. бояре приговорили, в уваженье к челобитью всяких чинов людей, поступать Ию приговору 22 февраля, так как мена полюбовная. Ныне 10 августа бояре, сей статьи слушав, приговорили: быть по приговорам 22 февраля и 6 апреля[11].

Таковы были обычные моменты московского законодательного процесса: сначала доклад приказа по делу, не предусмотренному законом или чем-нибудь возбудившему недоумение суди; потом боярский приговор, разрешавший это дело и присоединявший к решению общее постановление на вое подобные случаи; затем выборка и свод таких приговоров по предметам в статейные докладные списки; далее пересмотр приговоров думой по статейному списку, их исправление, дополнение и утверждение. Так обрабатывались различные части московского законодательства до Уложения 1649 г. и после него; так вырабатывалось московское право. Оставался еще момент, последний: это свод отдельных статейных списков в цельный кодекс. Таким сводом и было Уложение 1649 г. для законодательства предшествующего времени. В 1700 г. предпринята была такая же работа над многочисленными новоуказными статьями, явившимися после Уложения царя Алексея. Из этой работы должно было выйти новое Уложение, которое относилось бы к старому так же, как Судебник 1550 г. относился к Судебнику 1497 г. Но это дело не удалось, как не удавалось оно во весь XVIII век.

Создавая закон, дума строила и государственный порядок, обеспечивавший его действие. Она с государем вела дела внешней политики и народной обороны, делала распоряжения о мобилизации войск, составляла планы военных операций и т. п. Она же ведала и тесно связанное с этими делами государственное хозяйство. Новые налоги, постоянные и временные, прямые и косвенные, вводились обыкновенно по приговору бояр. Участие выборных представителей земли в этом деле было лишь вспомогательным средством финансовой политики думы, служило простой справкой. Характер этого участия выражается в вопросе, какой предложен был в 1681 г. выборным из городов по поводу назначенного думой нового оклада «стрелецких денег»: «нынешний платеж платить им в мочь, или не в мочь, и для чего не в мочь»? Когда выборные заявили, что платить им сполна не в мочь, и объяснили, почему не в мочь, их отпустили по домам, a бояре приговорили положить новый оклад «перед прежним с убавкою». В этом отношении Салтыков с товарищами, заключая договор с польским правительством 4 февраля 1610 г., формулировал только московский политический обычай, поставив условие, чтобы новые подати вводились с согласия думных людей, a не с согласия выборных всей земли. Выпуск монеты нового чекана, назначение подарков, какие должно было повезти к иностранному двору московское посольство, все экстраординарные расходы, назначение и выдача жалованья ратным людям перед походом, даже выдача окладного жалованья вперед дьякам, ехавшим в командировку,— эти и им подобные более или менее экстренные меры вызывали доклад и разрешались самой думой[12]. Но вообще следы финансовой деятельности думы в памятниках сравнительно скудны. Течение казенных сумм—это была статья московского управления, наиболее тщательно разработанная и установленная такими заботливыми хозяевами, как московские государи; потому здесь меньше возникало недоумений, требовавших указания со стороны законодательной власти. В одной важной отрасли государственного хозяйства исполнительные учреждения на каждом шагу должны были обращаться к думе за указаниями: это была раздача казенных земель в поместное и вотчинное владение. Здесь даже текущие дела восходили по докладу «в верх».

Недостаточно известны подробности того, как возникало и складывалось московское центральное и областное управление, действовавшее в ХVІ и ХVІІ в. Но боярский совет надобно признать постоянным сотрудником государя в этом деле. Крупные и мелкие административные реформы этих веков шли из думы или через думу. По актам XVI и XVII в. видим, что дума устанавливала областное административное деление, разграничивала ведомства центральных и областных учреждений, определяла порядок делопроизводства в них, особенно порядок суда уголовного и гражданского, давала общие правила для назначения областных управителей, указывала пределы их власти, вводила новые должности или отменяла старые, предметы ведомства закрываемых приказов вместе с книгами передавала другим учреждениям и т. п.[13]. Иногда она касалась и еще более важных вопросов государственного устройства. От царствования Федора Алексеевича остался один странный документ, заслуживающий изучения: это проект росписи высших чинов и должностей по степеням. Высшие должности, обозначенные в этой росписи, трех родов: военные, придворные и гражданские. Высших военных сановников 14: «дворовый воевода», что-то в роде военного министра и вместе начальника походной царской квартиры, «оружейничей», фельдцейгмейстер, два инспектора пехоты и кавалерии («болярин над пехотою» и «болярин над конною ратию», которых не было в прежнем составе московского военного управления) и 10 «воевод» местных «разрядов» или военных округов; среди этих воевод поставлен и «обоих сторон Днепра гетман». Придворные сановники, дворецкий, кравчий, главный чашник и постельничий, существовали и прежде при московском дворе. Ряд гражданских сановников открывается «предстателем и рассмотрителем над всеми судиями царствующего града Москвы», т. е. министром юстиции, с коллегией 12 «заседателей», бояр и думных людей: это знакомая нам Расправная палата, ставшая постоянным учреждением не задолго до составления рассматриваемой росписи. За министром юстиции следуют 60 наместников, носивших имена разных городов государства: первое место между ними занимает «наместник володимерской», второе «наместник новгородской» и т. д. Ряд гражданских сановников оканчивается печатником и думным посольским дьяком. Все эти должности распределены на 34 степени, из которых одни, так сказать, единоличные, a к другим причислено по нескольку сановников: так первую степень составляет «рассмотритель над судиями» с своими 12 товарищами, a к последней 34-ой степени отнесены 20 наместников, печатник и думный посольский дьяк. Кроме того в росписи удержано и прежнее деление должностной иерархии по думным чинам на бояр, окольничих и думных дворян. Одною из особенностей этой росписи является наклонность называть греческими, собственно византийскими терминами не только вновь проектированные, но и старые должности московского управления: так министр юстиции или первый боярин Расправной палаты назван дикеофилаксом, блюстителем правосудия, кравчий куропалатом и т. п. В составлении росписи участвовал, очевидно, какой-нибудь служивший в Москве грек, может быть, известный в то время переводчик Посольского приказа Николай Спафарий. Роспись эта непонятна во многих отношениях. Между прочим трудно угадать, для чего она составлена. Она явилась вскоре после отмены местничества и была по-видимому вызвана этим актом 12 января 1682 г. Самое количество высших должностей, которых в проекте обозначено 92, не считая гетмана и думного посольского дьяка, рассчитано на тогдашний личный состав думы: в начале 1682 г. членов ее в высших думных чинах бояр, окольничих и думных дворян было около 90. не считая думных дьяков[14]. До отмены местничества лица высшей правительственной иерархии рассаживались по местническому старшинству, по породе. Теперь иерархию, основанную прежде на родовитости лиц, хотели, может быть, построить на сравнительной важности должностей. Но зачем, казалось бы, создавать новое основание, когда было под руками одно из старых? Когда пало местническое «отечество», оставалось старшинство чинов, a в пределах каждого чина старшинство службы; на этом чиновном и служебном старшинстве держалась иерархия дьяков и подьячих по приказам. Между тем дума и по отмене местничества оставалась верна чисто местническому взгляду, не признавала старшинства по службе в известном чине: боярину, который в 1693 г. доказывал свое превосходство перед другими тем, что раньше их был пожалован в этот чин, дума, отвергнув значение породы, заявила однако: «кто прежде или после пожалован, о том принять к бесчестью не для чего». По своей видимой ненужности роспись представляется мало понятной. В сношениях с иноземными правительствами московским сановникам был обычай давать для парада титулы наместников разных городов государства, в которых они никогда не наместничали. При встрече с иноземными герцогами и графами, с польскими маршалками, воеводами и старостами разных городов Москва хотела показать, что и у нее есть обильный запас титулованных магнатов не хуже заграничных, что «свейского короля великому и полномочному послу графу Оксенстерну» не стыдно иметь дело с «ближним боярином и наместником тверским князем Ю. А. Долгоруково» или с «боярином и наместником шацким, царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегателем» Аф. Лавр. Ординым-Нащокиным; для пущей важности московского дипломата иногда писали в акте дворецким «имени для, a он был не дворецкий», как откровенно признавалась официальная запись. Вое это имело свой дипломатический смысл. И в разбираемой росписи многочисленные наместничества только титулы, a не должности: действительная обязанность этих наместников, по объяснению росписи, состояла в том, что когда государь созывал бояр и думных людей «для совету государственных дел, они в палатах садятся в думе», т. е. они именно и были этими боярами и думными людьми. Трудно догадаться, зачем понадобилось украсить членов думы устарелыми званиями областных наместников, перед кем из своих хотели блеснут этим феодально-геральдическим орнаментом.

Один почти современный памятник объясняет происхождение и смысл этого проекта—смысл очень важный. Предполагалось разделить государство на несколько действительных наместничеств и рассажать по ним наличных представителей московской знати с значением действительных и притом несменяемых наместников. Самая замечательная черта этого замысла та, что почин дела принадлежал самим боярам. В 190 г., рассказывает Икона, т. е. по всей вероятности в конце 1681 г., когда возбужден был вопрос об отмене местничества, советовали царю Федору «палатстии бояре», чтобы в его державе «по подчиненным единой власти государствам и царствам», в Великом Новгороде, в Казани и других областях были царские наместники, «великородные бояре», вечно и носили бы они «титла тех царств, где кто будет», один, например, писался бы боярином и наместником князем всего царства Казанского, другой—царства Сибирского и проч. Значит, проектированные наместничества были не мелкие уезды, на какие делилось Московское государство, a целые исторические области, вошедшие в состав Московской державы и составлявшие прежде самостоятельные государства. Сообразно 6ъ новым административным делением государства предполагалось устроить и епархиальное деление Церкви. Царь дал согласие на предложение бояр, и уже заготовили проект, «тетрадь», за пометою думного дьяка с изложением того, «где кому быти и творити что». Оставалось испросить благословения патриарха на реформу, и к нему препроводили тетрадь. Иоаким понес много труда и хлопот от «палатских подустителей», настаивавших, чтобы он то дело благословил и утвердил. Но патриарх «всеконечно» восстал против проекта, указывая на политические опасности задуманного преобразования: великородные «вечные наместники», разбогатев и возгордившись, разрушат единовластие, «многими годами» установленное, поделят между собою верховную власть и поколеблют государство, ибо разделившееся царство, по евангельскому слову, не простоит долго, и тогда опять пойдут войны, нестроения, гибель людей, все те несказанные беды, какие были некогда в Русской земле, когда она делилась на разные княжения, как о том в историях и летописных книгах рассказывается всюду. Возражения патриарха остановили этот проект аристократической децентрализации государства или, если можно так выразиться, попытку ввести в московской Руси феодализм польского пошиба[15]. Рассмотренная рукопись чинов и должностей по степеням была уже переделкой этого неудавшегося проекта, в которой от него остались только наместнические титулы членов думы, не имевшие ни дипломатического, ни какого-либо иного смысла.

Не смотря на скудость прямых указаний, можно заметить, что дума имела широкое влияние на личный состав управления. По характеру ее отношений к государю и здесь, как в других делах, не могло быть точно определено, в каких случаях назначает на должности и возводит в чини один государь и в каких вместе с думой. Из шутливой челобитной царя Алексея к боярам видно, что он иногда сам назначал на воеводства и жаловал в стряпчие и стольники по частным ходатайствам думных людей. Но гетмана Брюховецкого государь пожаловал боярством в 1665 г., «говоря с бояры»; точно так же по приговору с боярами провинциальные дворяне за службу и полонное терпение из «дворовых» возводились в следующий чин, писались «по выбору». Из записки того же царя, о чем говорить с боярами, видим, что в думе обсуждались вопросы о смене городовых воевод и назначении полковых, как и вопросы о служебном передвижении самых полков по городам. В 1675 г. даже увольнение от должности разбитого параличом киевского воеводы состоялось по приговору государя с боярами на особом заседании думы, которое вызвано было докладом приказа об этом деле. В 1677 г. вообще запрещено было сменять городовых воевод и приказных людей без именного указа, a в именных указах обыкновенно передавались приговоры государя с думой. Воеводы назначались в города из Разряда и других приказов, но по докладу государю с думой. Известие Татищева о таксе, по которой будто брали взятки в Разряде и Казанском Дворце за назначение на воеводство в тот или другой город, показывает только, что дума обыкновенно утверждала кандидата, предложенного приказом. По воле государя или по указанию думы назначались и судьи приказов. Говоря о себе, как начальнике Посольского приказа, А. Л. Ордин-Нащокин писал царю в 1669 г., что он служит ему по его государской неисчетной милости, a не по палатному выбору: знаменитый канцлер при этом противополагал себя правителям, которые «из палаты к делам по совету выбраны». Государь вместе с думой распределял правительственные дела и между членами самой думы, при отъезде из Москвы совещался с боярами, кому следовать за ним и кому поручить управление -столицей, или в случае войны кому из бояр становиться во главе полков и каких именно и кому оставаться в Москве для текущих дел управления[16].

Надзор за ходом управления можно признать одной из неясных сторон деятельности думы; кажется, это была и наиболее слабая ее сторона. У думы не было особого механизма для административного контроля, и она поверяла действия подчиненных учреждений через них же самих. Она старалась иметь под руками подробные сведения обо всем наличном составе управления. Сбор этих сведений был одной из специальных обязанностей Разряда, как главного отделения думной канцелярии. Он составлял в XVII в. «годовые сметы» всем служилым людям от боярина-воеводы до последнего пушкаря, служившим «с денежного и хлебного жалованья или с земли». Для этого в начале каждого года он рассылал но приказам памяти с требованием «росписей всяким людем» по ведомству каждого. Все приказы вели приходо-расходные книги; от времени до времени с «верху» требовали, чтобы начальники приказов велели сосчитать и доложили государю, сколько за известное время получено дохода в каждом приказе и сколько, на что и по каким указам израсходовано, также сколько государевой казны числится в недоборе. Казенные постройки в городах разрешались только по докладу боярам, которые указывали порядок осмотра ветхих зданий и составления смет для постройки новых; по-видимому и эти сметы, составленные на месте, представлялись подлежащим приказом на утверждение думе. Наиболее обычным средством судебно-административного надзора оставался доклад дел думе для окончания их или пересмотра. Этот доклад, как мы видели, был добровольный или невольный: первый вызывался собственным недоумением подчиненной инстанции, второй либо особым законом, запрещавшим вершить известные дела без доклада, либо апелляционной жалобой, даже «изветом», доносом. Приговор думы, вызванный докладом, не только проверял действия подчиненного места, но и давал указание, как впредь действовать, создавал прецедент. Таким образом законодательный процесс становился и средством контроля за управлением, или контроль становился моментом законодательного процесса. С другой стороны, древнерусская апелляционная жалоба по своему характеру влекла за собой суд о правильности действий должностных лиц. Потому, как известно, такой суд сопровождался не только утверждением или отменой приговора низшей инстанции, но и наказанием жалобника или судьи[17]. Челобитья на судей по закону взносились к боярам, т. е. в общее собрание думы или в ее комиссию. Не смотря на строгость наказания за ложную жалобу, тяжущиеся в древней Руси любили бить челом «о неправом вершеньи на судей», и потому апелляция была для думы очень энергическим средством контроля за действиями подчиненных учреждений, областных и центральных. Президент Юстиц-коллегии А. Матвеев, сын известного боярина при царе Алексее, вспоминая в 1721 г. старину XVII в., писал Петру, что в прошлых годах, когда кн. Я. Ф. Долгорукий сидел в Судном Московском приказе, в один год с полтораста дел по челобитьям на его вершенье было перенесено в Расправную палату; a кн. Я. Ф. Долгорукий считался образцовым судьей[18]. Суд по делам службы, о неисправном исполнении служебных обязанностей, входил в состав законодательных полномочий думы: административная юрисдикция была одним из вспомогательных средств охраны и укрепления государственного порядка, который строила дума своими приговорами. Она не только вершила дела по государственным преступлениям, но и производила по ним следствие, делала распоряжения об аресте и обыске заподозренного, сама его допрашивала. В 1671 г. все бояре на Земском дворе допрашивали Разина и давали очные ставки. В 1674 г. дума в полном составе отправилась на Земский двор, куда привезен был из Малороссии самозванец Воробьев, допросила его с пыткой, допросные речи послала с начальником Посольского приказа Матвеевым к государю, оставшись сама на Земском дворе дожидаться государева указа, и когда вернулся Матвеев с указом государя, приговорила самозванца к казни. Допрос обвиняемого в присутствии всех бояр считался необходимым моментом правильно веденного политического процесса. Кн. Курбский рассказывает, что когда приближенные царя Ивана оклеветали в смерти царицы Анастасии Сильвестра и Адашева, последние письменно и чрез митрополита просили у царя суда и очной ставки с клеветниками: «да будет, писали они царю, суд явственный пред тобою и предо всем сенатом твоим». Упомянутый Матвеев-сын в записках своих считает совершенно неправильным суд над князьями Хованскими, которых бояре и палатные люди, уступая настояниям царевны Софьи, в 1682 г. осудили на смерть по заранее соотавленному приговору, «без всякого розыска, как бы надлежало», не выслушав их «очисток» в своих винах. Нарушение важных служебных обязанностей имело значение государственного преступления, рассматривалось, как «воровство и измена», и судилось думой. В 1615 г. воевода кн. Барятинский, посланный на Лисовского, «шел мешкотно и идучи села и деревни разорял»: бояре судили его за воровство п измену и приговорили к тюрьме. Точно так же, когда из отчета послов, воротившихся из Персии в 1620 г., оказалось, что дьяк Тюхин частию поневоле вел себя при дворе шаха не по прежним обычаям, завязал неловкие сношения, бояре судили его, как вора и изменника, и не смотря на его оправдания приговорили после пытки сослать его в Сибирь. Даже суд по местническим делам был лишь видом суда о преступлениях и проступках по службе: споры об «отечестве» тесно сплетались с служебными отношениями и постоянно мешали надлежащему течению правительственных дел. Вот почему эти дела ведала сама дума, если не поручала их кому-нибудь из своих членов. Значением думы, как учреждения, наблюдавшего за управлением и им руководившего, объясняются и ее отношения к областной администрации. В текущих делах управления между думой и областью стоял приказ, как посредствующая инстанция, пользовавшаяся известной долей самостоятельности. Но в вопросах, касавшихся самого порядка управления или правильности действий областных управителей, этот посредник превращался в простой передаточный пункт, чрез который проходили донесения из области в думу и распоряжения думы в область. Отписку из уезда о недобросовестных действиях воеводы приказ докладывал боярам, a бояре возлагали на этот или другой приказ исполнение меры, принятой ими против воеводы. По Судебнику 1550 г. только государь или все бояре, «приговоря вместе», могли через приказ вызвать областного управителя к отчету в приказных делах раньше срока, на какой дана ему должность: сам приказ, в ведомстве которого находился этот управитель, не имел на то права. В ХVІІ в. для проверки действий воевод в экстренных случаях посылались особые назначенные думой ревизоры, «сыщики». Дума пользовалась даже остатками земского самоуправления, чтобы установить прямой и постоянный надзор за действиями областной приказной администрации. Так, чтобы унять воевод от «вымышленных и казне и людем разорительных поступок», предписывалось сообщать земским избам копии с данных воеводам инструкций. Старосты и «земские всяких чинов жители», в случае нарушения воеводой этих «статей», должны были посылать в Москву челобитные за своими руками, подробно указывая, «против которых статей какие неправости в доходах государевой казне или в их обидах учинить» воевода; такие челобитные, разумеется, докладывались в «верху». В XVI в. земские судьи пересылали дела, которых не могли вершить сами, в подлежащий приказ, a приказ докладывал их прямо царю. И в XVII в. важная тяжба переносилась из уезда прямо в думу, как скоро одна сторона «порочила», оспаривала действие местной власти: участие средней инстанции, приказа, мало заметно. Поэтому не было совершенной новостью то, что по жалованной грамоте 1654 г, добровольно сдавшемуся городу Могилеву дела, решенные выборным городским судом, переносились по жалобам в Москву в думу, где их слушали и расправу по ним чинили «бояре и думные люди», хотя в данном случае непосредственное отношение думы к городскому суду условливалось и тем, что для управления новоприобретенными в Литве городами еще не было в Москве особого приказа, который вскоре возник под именем Литовского. Такой порядок надзора должен был иметь значительную степень энергии благодаря тому, что государю и боярам докладывался вообще всякий необычайный случай в центральном и областном управлении, неповиновение воевод предписаниям приказов, как и пропажа ста рублей казенных денег из лубяной коробки в приказной казенке или присылка в Москву таможенных книг, не закрепленных по листам рукою таможенного головы, за что бояре приговорили его «бить батоги». Этим объясняется известие Флетчера о множестве разнообразных дел, проходивших через думу, как и ее обычай собираться утром и вечером[19].

В строе правительственных учреждений Московского государства нельзя искать точного определения ни ведомств, ни компетенций, ни порядка делопроизводства. Тем менее уловимы начала, основы управления. Ясно сознавался один принцип: вся полнота верховной власти сосредоточивается в лице государя; боярская дума и другие учреждения действовали в силу и в меру полученных от него полномочий. Но этот принцип скорее подразумевался, чем практиковался. На деле боярская дума являлась сотрудницей государя и как бы соучастницей верховной власти. При таком отношении принципа к практике трудно подвести авторитет и компетенцию боярской думы под нормы привычного нам государственного права: здесь исторически сложившийся обычай занимал место закона. Дума законодательствовала, вела дела высшего управления и суда или под председательством государя, иди без него. В присутствии государя она могла иметь только совещательное значение. Приговор, произнесенный боярами без государя, обыкновенно становился окончательным решением в силу постоянного верховного на то полномочия, и тогда дума действовала, как законодательная власть. Кажется, только три рода дел, рассмотренных боярами без государя, восходили на его усмотрение: это 1) местнические дела и приговоры о наказаниях за тяжкие вины, 2) дела, решить которые сама дума находила невозможным без государя, и 3) дела, по которым боярские приговоры государь нарочито приказывал доложить себе. В этих случаях дума также получала совещательное значение; но эти случаи являются исключительными, как отступления от нормального порядка. Такое двойственное значение думы было возможно при отсутствии мысли о предварительном обсуждении или «первообразном начертании закона», как особом моменте законодательного процесса, предшествующем его верховной санкции. В думе эти моменты сливались в силу данного ей общего полномочия, и ее приговоры без государя, говоря языком Свода Законов, шли порядном дел, кои независимо от их существа получали в ней «законное в ходе направление», не требующее особого высочайшего разрешения. В силу того же полномочия дума не только законодательствовала, но и участвовала в действительном управлении, имела непосредственное отношение к исполнительным его органам и сама направляла свои приговоры «к предназначенному им совершению». Такое ее значение сказывалось и в той обычной форме, в какую облекался новый закон, в государевом именном указе. Он издавался от имени государя, но не всегда выражал непосредственно личную волю государеву. По указу 14 марта 1694 г. в форме именного указа излагались судные дела, которых бояре не могли решить сами, без доклада государю, на основании наличного закона, и решение которых боярами совместно с государем вызывало новый закон. Именным указом в собственном смысле назывался законодательный акт, исходивший от государя с боярами, излагавший государев указ и боярский приговор. В этом смысле именной указ можно отличать как от боярского приговора, состоявшегося без государя, так и от единоличного указа самого государя, не говоря уже о распоряжениях приказа, также облекавшихся в форму государевых указов. Но московская правительственная практика так мало привыкла отделять волю государя от воли его совета, что не делала этого различия и приговоры по делам, которые «вершены в палате», принимала за «государские именные указы», все равно, были ли они произнесены в присутствии государя, или без него; точно так же выражение «государь указал» не всегда означало единоличное повеление государя. Подчиненные места обращались «в верх», к государю и думе, как к единой верховной власти: Пушкарский приказ, ходатайствуя о жалованьи пушкарям, «докладывал великого государя и бояром бил челом», ожидая их совместного указа. Государев указ и боярский приговор не противополагались друг другу в смысле актов неодинаковой силы: в Уложении и в других памятниках московского законодательства «государевы указы и боярские приговоры на всякие государственные и на земские дела» являются вполне равносильными источниками права. Да это и не всегда особые законодательные акты: «новоуказные статьи», имевшие силу статей Уложения, государь и бояре утверждали, как совместный акт единой и нераздельной законодательной власти, как «сесь свой государев указ и боярский приговор». Больше того: Уложение и новоуказные статьи, утвержденные государем и боярами, пересматривались, пополнялись и отменялись одними боярами; по крайней мере в изложении приговоров думы по отдельным статьям этого пересмотра признавалось возможным не упоминать об участии в этом деле государя, ограничиваясь простой формулой: «бояре, сей статьи слушав, приговорили». Был установлен и формальный признак, отличавший именные указы, как законы в собственном смысле, от простых распоряжений государя и думы по текущим делам, тоже иногда называвшихся именными указами: по постановлению думы 1690 г. именные указы законодательного характера могли быть закрепляемы только думными дьяками, даже иногда всеми, т. е. должны были проходить через думу. Боярская дума признавалась непременным органом законодательства. Это подтверждается и впечатлением, какое производила она на иноземцев, наблюдавших ход высшего московского управления. Западно-европейским наблюдателям это управление казалось построенным на тонко рассчитанном коварстве: они писали, что царь московский только делал вид, будто уступал думе часть своей самодержавной власти, что он спрашивал ее мнения только для того, чтобы отвести от себя ответственность за свои действия. Но если снять с этого изображения тенденциозную окраску, основные черты его окажутся совершенно верными: дума действительно была так поставлена в верховном управлении, что казалась не слугой, a участницей верховной власти. Законодательному значению думы отвечал и ее авторитет в глазах управляемого общества. Думные люди резко отличались от общества: они по закону не подвергались телесному наказанию за то, что недумные люди искупали кнутом или батогами; за оскорбление их наказывали гораздо строже, чем за оскорбление других. Дума и на земском соборе выделялась из ряда представителей земли. Вопрос, подлежавший обсуждению, предлагался от царя выборным людям при боярах, но не боярам вместе с выборными людьми. Бояре с государем обыкновенно уже до собора обсуждали этот вопрос; по их приговору с государем и созывались выборные, как и распускались. Думные люди являлись на соборе не представителями земли, призванными правительством, a частью правительства, призвавшего представителей земли; члены думы назначались и руководить совещаниями этих представителей, «сидеть с выборными людьми». Так смотрели на думу и сами выборные. На предложенный им правительством вопрос они отвечали, что «в том волен государь и его государевы бояре»; высказав свое мнение о деле, они прибавляли: «и тебе государю сверх той нашей сказки как Бог известит и твоя государская дума одержит и твоих государевых бояр»; о боярах они выражались: «бояре вечные наши господа промышленники». Такое значение «промышленников», попечителей земли, сказывалось и в ежедневных отношениях общества к думным людям, даже на улице. При царе Федоре в 1681 г. служилым людям словесно объявлен был в Москве любопытный царский указ, повелевавший им оставить обычай, о котором трудно сказать, действительно ли его не существовало ни при отце, ни при деде этого царя, как говорилось в указе. Служилые люди даже высоких чинов, стольники, стряпчие и другие, встретившись на дороге с боярином, думным или ближним чело веком, слезали с лошадей и кланялись в землю. Указ предписывал бояр, думных и ближних людей почитать и достойную им честь воздавать, но при встрече с ними на дороге только посторониться, повернув лошадь, и поклониться «по обычаю.», a с лошадей сходить и бить челом «пристойно одному великому государю». Но таким отношением общества к думе выражался не столько правительственный ее авторитет, сколько традиционный ей почет со стороны общества: привыкли чтить учреждение, искони стоявшее рядом с государем во главе управления. Во второй половине XVII в. этот почет далеко не вполне оправдывался думой. В памятниках законодательства ее деятельность является очень неустойчивой и уступчивой: заметно, что она уже с трудом руководила управлением. Челобитья разных чинов людей вызывали в думе частичный пересмотр Уложения и «новых статей», новелл, изданных после него; государь указывал и бояре приговаривали вершить дела, «как в докладной выписке написано под статьями», и закрепить тот свой государев указ и боярский приговор всем думным дьякам. Но поток новых челобитий в другом направлении вел к тому, что в следующем же году по указу государя бояре, «тех статей слушав вновь», издавали новое законоположение, изменяя или отменяя прошлогоднее. Благодаря таким пересмотрам, пополнениям, отменам, сепаратным указам, в приказах накоплялся запас разноречивых узаконений и прецедентов, «примеров и образцовых дел», которые дьяки подбирали и комбинировали по усмотрению, решая дела то по одному закону или примеру, то по другому, пока новые жалобы не вынуждали бояр издать новый закон или воротиться к Уложению, a примеры и образцовые дела «отставить», иногда с оговоркой, что если кто принесет в приказ подписную челобитную, несогласную с этим постановлением, дела по ней не вершить, a докладывать об ней государю, т. е. испрашивать нового усмотрения взамен закона. Эта законодательная неурядица привела к закону Петра Великого, предписавшему всякие дела делать и вершить по Уложению, те же указы, которые учинены противно Уложению, все отставить и в пример не выписывать, хотя бы они были помечены именными указами и палатными приговорами. Широкий простор для усмотрения—это самая слабая сторона московского законодательства: верховное управление, тщательно регулируя подчиненные органы, не любило регулировать само себя. Выше замечено об историческом интересе, какой придает московскому законодательству такая его подвижность; она же сообщала ему и некоторые практические достоинства, известную гибкость и чуткость к общественным потребностям. Но то же свойство служило источником и одного важного неудобства: в обществе, столь сурово воспитанном политически, развивалась такая наклонность возобновлять окончательно решенные в думе дела, что указом 1689 г. правительство вынуждено было угрозой смертной казни сдержать такую непочтительность к власти. С другой стороны, дума по указу государя решала дела высшего управления. И здесь она является шатким советом, легко поддававшимся сторонним влияниям: бояре то разделятся «пополам» и целые месяцы проволочат в спорах спешное дело, то задумают приговорит не в пользу вельможного воеводы, сделавшего промах, но матушка его «крепко простарается», объездит своих думных приятелей, и бояре постановят благоприятное решение, a потом «отставят» свой приговор, решат дожидаться возвращения государя из богомольного похода, но не дождавшись этого, положат новое решение и пошлют его к государю в поход. Таким колебанием и разномыслием дума сама себя превращала из учреждения решающего, каким она была по своему действительному положению в управлении, в учреждение совещательное. А. Л. Ордин-Нащокин с своим смелым и широким взглядом на вещи раздраженно жаловался на рутинность высшего московского управления, на узость политического понимания у думных людей, писал царю, что на Москве в государственных делах слабо и нерадетельно поступают, что думным людям ненадобны такие великие государственные дела, какие проводил нетерпеливый новатор. Эта нерадетельность сказывалась в неумении или нежелании установить твердые и ответственные порядки и формы высшего управления, в привычке вести дела запросто, кой-как или как ни попало. В 1617 г. по местнической жалобе стольника кн. Семена Прозоровсного бояре приговорили дать ему удовлетворявшую его грамоту. Получив эту грамоту, стольник в тот же день пошел прямо в думу и бил челом боярам, чтоб они велели ту грамоту переписать с поправкой, т. е. в скромной форме челобитья заявил боярам, что они формулировали свой приговор не так, как хотелось ему, челобитчику. Бояре велели переделать грамоту согласно с челобитьем. Неважный дворянин Чихачов, назначенный в 1620 г. стоять рындой в белом платье при посольской аудиенции во дворце ниже кн. Афан. Шаховского, обиделся, сказался больным и не поехал в Кремль. Бояре послали за ним и велели его поставить перед собою. Чихачов предстал перед боярами в Золотой палате больным-разбольным, с костылем, да не с одним, a с двумя зараз. Для чего в город не приехал? спросили бояре.— Лошадь ногу мне сломала третьего дня на государевой охоте в Черкизове, отвечал Чихачов.— Больше, чай, отбаливаешься от кн. Шаховского, возразил думный разрядный дьяк Томила Юдич Луговской, упрямый и честный патриот, каким он показал себя 9 лет назад в Смутное время. Тогда Чихачов перестал притворяться и заговорил напрямик: он уже бил челом государю и впредь станет бить челом и милости просить, чтобы государь пожаловал, в отечестве велел дать ему Чихачову суд на кн. Афанасья, a меньше кн. Аефнасья ему быть невместно.— Можно тебе быть его меньше, возразили бояре и приговорили бить кнутом Чихачова за бесчестье кн. Шаховского.—Долго того ждать, бояре! сказал Томила и вырвав у Чихачова один костыль, принялся бить его по спине и по ногам. Смотря на это, боярин И. Н. Романов, дядя царя, не утерпел, схватил другой костыль, предусмотрительно заготовленный болевшим генеалогией, и присоединился к дьяку, работая также по спине и по ногам Чихачова, причем оба приговаривали: «не по делом бьешь челом, знай свою меру!» Побив рынду, велели ему быть в белом платье по прежней сказке, a кнут, разумеется, «отставили». Так, начав холодным приговором по форме, «пресветлый царский синклит» кончил горячим отеческим поучением ослушника, Мало того, что дума тут же на месте нарушила свое собственное постановление: ни думному дьяку, ни боярину и в голову не пришло, что этим собственноручным уроком они нарушали одно из верховных прав государя пересматривать приговоры думы о наказаниях за проступки и преступления по службе: «долго того ждать, бояре!»[20].

[1] Соловьев, VIII, 211. Карамзин, IX, примеч. 416. Царств. кн. 237. П. С. 3. № 647. Стоглав по каз. изд. 30 и 49. Журн. мин. Нар. Пр. 1876. № 7, стр. 64—64. Записки отд. русск. и слав. арх. Русск. Археол. Общ II, 733; ср. Дв. Разр. III, 490. Дополн. к III т. Дв. Разр. 130, 135, 103 и 106; Солов. XII, 295; А. И. IV, № 131.

[2] Акты Ист.I, стр. 270; III, 303—307. А. до юр. быт. др. Росс. I, № 72. Русск. Ист. Сб. II, 96. Котош. 20. П. С. 3. №№ 445, 1170, 1116, 634, 644, 700, 702, 900, 860. Указн. кн. Пом. прик. 46. Столб. Пом. пр. в Моск. Арх. мин. юст. по г. Рязани № 175, дело № 11.

[3] П. С. 3. №№ 1491, 964, 630, 974, 390, 998, 1108, 1140, 1297. Ä. И. II, стр. 424. Акт. Арх. Эксп. III, № 78. Врем. Общ. Ист. и Др. Р. кн. 20, материалы, 101. Чтения 1887 г. кн. 3, IV, 36. Котош. 91. Из известной шутливой заручной челобитной царя Алексея, обращенной к боярам, видно, что и частные исковые челобитные, поданные прямо государю, приказывал подписывать он сам, и это считалось милостью, которая давала ход делу. Зап. русск. и слав. арх. Русск. Археол. Общ. II, 712. Акты Моск. Гос. I, №№ 659 и 660.

[4] П. С. Лет. VI, 214 и сл. Дв. Разр. ІV, 1120; II, 750; III, 95, 1003. А. З. Р. II, стр. 280 и др. Разр. кн. в Синб. Сборн. Валуева, стр. 67, 88 и др. А. до юр. быта др. Росс. I, № 52, VIII и V. Приказн. дела 1524 г. в Моск. Арх. мин. ин. д. № 2. Акты Моск. государства I, 1, 18, 30, 33, 36 и 39. Дополн. к III т. Дв. Разр. 194 и 131. К комиссиям думы едва ли можно причислить ближнюю думу: это был особый совет, иногда собиравшийся при государе, a не комиссия, которой государь с думой поручали некоторые дела. Из неясных и разноречивых известий узнаем о двух чрезвычайных комиссиях опеки или советах регентства. Одна была назначена умирающим царем Иваном «беречь» преемника его Федора и руководить им. Другая действовала при царе Михаиле: по свидетельству Страленберга (Historie der Reisen, 210) она состояла из патриарха и бояр кн. Воротынского, Шереметева и Морозова; но в деле о невесте царя М. Хлоповой при Михаиле является ближний совет несколько иного состава. Карамз, IX, 434. Солов. VII, 233; IX, 172. Жолкевскгй, 3.

[5] А. И. П. №№ 355 и 63. Временник Общ. Ист. и Др. Росс. кн. 8, III, 58. Ср. Пам. дипл. снош. I, 1427. II. С. Зак. №№ 1491, 62, 1124, 1267 и 1429. Указн. кн. Пом. прик. 115—121. Ист. Сб. Общ. Ист. и Др. Р. V, 206. Разр. кн. в Синб. Сб. Валуева, 81. Акты до юрид. быта др. Роос. III, № 281. Ср. сложное производство по делу 1642— 1643 г. о намерении испортить царицу, с предварительными докладами царю, сыскными комиссиями, боярскими приговорами и окончательным докладом всего дела царю, смягчившему боярский приговор. Чтен. в Общ. Ист. и Др. Р. 1895 г., кн. 3, отд. 1: К материалам о ворожбе. В числе резолюций, положенных государем и боярами на договорные статьи Богдана Хмельницкого в 1654 г., встречаем такую помету думного дьяка: «Доложить государя — бояре говорили: которые государевы всяких чинов люди учнут бегать в государевы черкасские города и места и тех бы сыскав отдавати». Бояре говорили, но не приговорили, дали только проект приговора, который велели представить на усмотрение государя. Акты Зап. Росс. X, 452.

[6] Мы не думаем особо и подробно описывать деятельность думы, как высшей судебной инстанции: есть специальные труды по истории русского судоустройства и судопроизводства, где изображена роль думы в древнерусском судебном процессе. См. например у Дмитриева I и III гл. его Истории судебных инстанций. Наша цель обозначить законодательный элемент в правительственных действиях думы как по судным, так и по другим делам.

[7] Флетчер, гл. 7: он разумел собственно областных судей; но так как между областью и думой стоял приказ, то, значит, стеснение, о котором речь, разделяла и эта посредствующая инстанция.

[8] П. С. 3. №№ 633, 1447, 803 и 814, ст. 7. Отрывок доклада с выпиской дела Воина в собрании актов, принадлежащем автору. Дв. Разр. IV, 139 и сл.

[9] Дело кн. Македонского см. в столбце Поместного приказа в Моск. Архиве мин. юстиции по г. Рязани № 15, дело № 14. Дело Фефилатьева там же в столбце по г. Москве № 32956, дело № 3. Ср. новоуказные статьи 10 марта 1676 г. в П. С. 3. № 633.

[10] Указн. книга Поместн. приказа, изд. Моск. Арх. мин. юст., стр. 59. A Ист. I, стр. 420; II, стр. 114 и 116. П. С. 3. №№ 617, 860, 1264 и 814, 1341 и 774, 700 (о вотчинах ст. 3, ср. № 33 и Уложение, XVII, 4). Уложение, X, 4 и 164. Котошихин, VII, 39. Дело Шихирева в собрании актов, принадлежащем автору.

[11] Флетчер, гл. 14. Корб, стр. 273. П. С. 3. №№ 1022, 900, 700, 633 и 634.

[12] Чт. в Общ. Ист. и Др. Р. 1880 г., кн. 3: приговор о Чигир. походе. А. А. Эксп. IV, № 260. А. Ист. V, №№ 77 и 83. П. С. 3. №№ 494, 499, 876, 879, 882 и др. П. С. Р. Лет. VI, 297. Бикторова, Опис. записн. книг дворц. приказов, I, 139. Десятня Ряжская 1579 г. в Опис. док. и бум. Моск. Арх. мин. юст., кц. 8, III, 219. Боярск. кн. 1604 г. № 2 в Моск. Арх. мин. ин. дел, л. 53.

[13] А. И. I, 154; III, № 167. П. С. 3. № 1150, 1293, 951, 617, 441, 1085, 1277, 508, 779 и др. Записки отдел. русск. и слав. арх. Р, Арх. Общ. II, 45, 51 и др.

[14] Роспись в Архиве ист. юрид. сведений, Калачова, кн. I, отд. 2, стр. 23—33. Под актом об отмене местничества подписались 38 бояр, окольничих и думных дворян и 10 думных дьяков. Но этот список по-видимому не полон: нет, например, боярина кн. M. A. Голицына и окольничего A. C. Хитрово. Собр. гос. гр. и дог. IV, стр. 407 и сл. ср. с разрядом 190 г. в приложении к XIV тому Ист. России Соловьева.

[15] Икона или изображение дел патриаршего престола, сост. в 1700 г., по копии Ундольского № 210, л. 38 и сл. (ор. Замысловского, Царств. Федора Алексеевича, I, приложения, стр. XXXIV). Кажется, мысль о реформе возникла еще до образования (в ноябре 1681 г.) той думной комиссии с выборными стольниками и других чинов людьми, которая предложила отменить местничество. По крайней мере связанный с вопросом о наместничествах проект нового распределения епархий и архиереев по степеням, шедший впереди других царских предложений о церковных преобразованиях, был заявлен патриарху с собором уже 2 сентября 1681 г. Собр. гос. гр. и дог. IV, №№ 131 и 128. Ср. А. Ист. V, № 75.

[16] Записки отд. русск. и слав. арх. Р. Арх. Общ. II, 712 и 734. П. С. 3. №№ 375, 736, 704. Дв. Разр. III, 1175. Татищева Судебник, 137. Соловьев, XII, 71 и 72. Корб, 159. Разр. книга в Синб. Сборн. Валуева, 16. В 1621 г. Б. Давыдов бил челом, что ему меньше кн. Барятинского быть не мочно. Разрядный дьяк, вышедши от бояр, сказывал Давыдову приговор государя и бояр: «ведаючи твое отечество, потому и выбрали тебя, что мочно тебе быть меньше кн. Барятинского». Оба соперника были назначены полковыми воеводами. Дв. Разр. I, 470.

[17] Уложение X, 5—10. В 1675 г. боярин кн. Пронской обжаловал решение по своему делу, постановленное судьей Владимирского Судного приказа стольником Морозовым будто бы «по недружбе» к боярину. По просьбе судьи государь велел думному разрядному дьяку взнесть дело в доклад «в верх» и с боярами утвердив приговор Морозова, указал доправить последнему за бесчестье с кн. Пронского 500 руб. (не менее 7000 на наши деньги). Дворц. Разр. III, 1287. Такие случаи не редки в делах XVII в.

[18] Соловьев, XVI, 192 и сл. Кн. Долгорукий сидел в этом приказе с 1689 г., кажется, до 1697 г. Др. Р. Вивл. XX, 342; ср. Желябужского, 22, и Дв. Разр. IV, 990 и 1040.

[19] См. о сборе росписей для годовой сметы в записных книгах Моск. стола Разр. приказа (в Моск. Арх. мин. юст.); два извлечения за 1634 и 1637 г. напечатаны г. Гольцевым (Госуд. хозяйство во Франции XVII в., 163—170. Акты Моск. гос. I, №№ 571, 572 и др. П. С. 3. №№ 802, 1484, 1271, 617, 1511 и 1309. А. З. Росс. IV, стр. 404. Дв. Разр. III, 1019 и сл. (ср. А. Ист. IV, №, 247); I, 200. См. еще деда о преступлениях по должности Шеина с товарищами в А. А; Э. III, № 251, полковн. Грибоедова там же, IV, № 254 и др. Сказ. кн. Курбского, 79. Записки Матвеева, 45. Соловьев, IX, 207; XIII, 241. А. Ист. IV, стр. 226. А. Э. I, № 234. Г. Вахрамеева, Княж. и царск. грамоты Яросл. губернии, № 5. Викторова, Оп. записн. книг дворц. прик. I, 70. Г. Оглоблина, Обозр, столбц. и кн. Сибир. приказа, IV, 11.

[20] П. С. 3. №№ 1491, 1355, 1160, 1394, 1372, 2828 и 875. Р. Ист. Сб. Общ. Ист. и Др. Р. II, 96; V, 326. Майерберг, 166. Уложение, предисл. и гл. X, 5, 27 и сл. А. И. V, № 77. Собр. гос. гр. и дог. I, стр. 548; III, 378, 388 и 392. П. С. Р. Лет. IV, 340. Временник Общ. Ист. и Др. Р. VІ, смесь, 37. Соловьев, XII, 64 и сл. Дв. Разр. I, 435.